Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Чтобы регулировать потоки беженцев, нужно было иметь в своих руках силу. Такие «удельные князья», как Эйхе в Западной Сибири, могли позволить себе диктовать условия казахским товарищам и пользоваться откочевниками как средством давления, защищая собственные интересы. Слабым регионам вроде Башкирии повезло меньше. Беженцы превратились в орудие борьбы провинциальных руководителей за ресурсы и, не в последнюю очередь, за влияние в Москве[1223]. Ссылки на тяжёлое положение беженцев предоставляли одну из возможностей в условиях острого продовольственного дефицита добиться снижения планов заготовок или дополнительной хлебной ссуды для своего региона. Обвиняя друг друга в пренебрежении к откочевникам, руководящие товарищи могли убедительнее продемонстрировать собственные деловые качества. По самой природе сталинизма, функционеры редко воевали между собой напрямую, ведя конкурентную борьбу «опосредованно», то есть через Москву[1224]. Туда отсылались копии всех сколько-нибудь важных телеграмм и постановлений. Одна из основных моделей поведения ответственных работников состояла в том, чтобы информировать центр о собственных действиях, не забывая указывать на ошибки остальных[1225].
Алма-Ата находилась в стратегически невыгодном положении. С одной стороны, она зависела от сотрудничества соседей, если хотела, чтобы в Казахстан возвращалось как можно меньше беженцев. С другой стороны, её постоянные отказы принимать людей, тактика проволочек, естественно, вызывали раздражение и недовольство, а неспособность обуздать волну бегства расценивалась как серьёзный провал. Возникающие в связи с этим конфликты превратились в состязание за влияние и власть между руководством отдельных республик за счёт тех, чьи интересы соперники якобы отстаивали.
В середине марта 1933 г. СНК РСФСР постановил выделить на продовольственную помощь беженцам в Западной Сибири, на Средней Волге и в Киргизии в общей сложности 1005 тонн хлеба[1226]. Правда, это ещё нужно было утвердить в СНК СССР; республиканское руководство не могло распоряжаться такими объёмами хлеба самостоятельно[1227]. Помимо того, «всех» казахов, находившихся в названных регионах, надлежало там устроить: конкретно речь шла о том, что чуть больше 20 тыс. казахов должны найти работу на предприятиях и в совхозах различных промышленно-хозяйственных ведомств. О несоответствии между столь небольшой цифрой и явно намного её превосходящим реальным числом беженцев не говорилось ни слова[1228]. Как минимум на уровне постановлений и планов данное решение знаменовало определённый перелом, поскольку казахское руководство благодаря ему частично добилось своего: поначалу из европейских регионов беженцев перестали высылать на родину. В среднеазиатских республиках, где для устройства беженцев практически не имелось возможностей, картина выглядела иначе. Большинству тех, кто туда перебрался, приходилось возвращаться в Казахстан. Но постановления — это одно, а их выполнение — другое: дело двигалось туго, куда ни глянь. Во-первых, обещанные поставки хлеба заставили себя ждать, что тормозило приём казахов на предприятия[1229]. Во-вторых, многие районные и областные административные органы Западной Сибири, не обращая внимания на предписания, неуклонно продолжали свою политику выселения и изгнания.
В мае 1933 г. Исаев предпринял последнюю попытку предотвратить или хотя бы оттянуть массовое возвращение откочевников. Он послал драматичную телеграмму Молотову, добиваясь пересмотра постановлений. Аргументы приводил все те же: нет ресурсов, чтобы справиться с постоянно растущим потоком возвращающихся, так как внутри самого Казахстана всё ещё бродят тысячи беженцев. Поэтому необходимо убедить его соседей, особенно в Средней Азии, селить иммигрантов у себя[1230]. Единственный ответ, который получил Исаев, — телеграмма от молотовского сотрудника, где говорилось, что Совет народных комиссаров не будет больше заниматься оседанием беженцев за пределами Казахстана[1231].
Теперь Алма-Ате ничего не оставалось, как готовиться встречать репатриантов. Было очевидно, что число умерших от голода самое позднее следующей зимой 1933–1934 гг. снова заметно возрастёт, поскольку запасов никак не хватит, чтобы прокормить всех. В партийном руководстве никто не делал из этого секрета, и сам Мирзоян поставил об этом в известность Сталина[1232]. Но казахи смирились с неизбежным. Они направили целый ряд уполномоченных в соседние среднеазиатские республики организовывать репатриацию. С помощью местных органов те разыскивали беженцев в Киргизии, Узбекистане и Каракалпакии. Посланцы с родины сулили обнищавшим казахам грандиозные перспективы. Они рассказывали о постановлении 17 сентября 1932 г., обещали скот, семенную ссуду, а главное — освобождение от всех налогов и сборов на ближайшие три года. Люди охотно внимали таким новостям. Не только в советских республиках, но и в Синьцзяне многие засобирались домой, чтобы воспользоваться льготами[1233]. В советской литературе это позже стало называться «завершением планомерного перехода кочевников на оседлость»[1234].
Репатриантов собирали на железнодорожных станциях и близ крупных населённых пунктов, готовя к транспортировке. На станции Пишпек возле киргизской столицы Фрунзе в апреле 1933 г. скопилось около 800 казахов. По их словам, уполномоченный велел им явиться сюда для отправки в родные края. Но о голодающих никто не заботился. Смертность среди них была высокой, официальные органы насчитывали до 11 умерших в день. Киргизское правительство сняло с себя ответственность за этих людей и помощи им не оказывало. Лишь после неоднократного вмешательства ОГПУ и многочисленных отговорок киргизские власти согласились снабдить голодающих продовольствием[1235]. Несговорчивость киргизов, возможно, объяснялась тем, что их столица Фрунзе к тому времени оказалась буквально окружена юртами казахских беженцев и в самом городе на «каждом свободном пятачке» стояла юрта — их общее число превышало тысячу. Председатель киргизского Совнаркома Юсуп Абдрахманов ещё в феврале 1932 г. записал в дневнике: «Около Фрунзе вырос 2-й город — город юрт казахских граждан, переселившихся сюда от… голода и нищеты. Это результат работы Филиппа [Голощёкина]»[1236]. Перед лицом столь тяжкой обстановки Абдрахманов опустил руки и не реагировал на телеграммы Рыскулова, в которых тот с растущим нетерпением спрашивал об условиях в киргизских питательных пунктах и о том, как обстоит дело с возвращением беженцев[1237]. В конце концов молодой руководитель сделал для себя выводы. Вместе с другими представителями республиканской верхушки он отказался выполнять план хлебозаготовок на 1932 г., боясь, что это будет его республике «непосильно». Абдрахманов знал, на что идёт, но сказал:
