Петербург на границе цивилизаций - Тюрин Александр Владимирович Trund
На время Николая I приходится спасение древнерусской письменной культуры, которая на протяжении более сотни лет подвергалась уничтожению, как никому не нужный хлам. С 1829 г. начались экспедиции Русского археографического общества. Под девизом «Пусть целая Россия превратится в одну библиотеку, нам доступную» П. Строев и его помощники собирали по всей стране «письменные памятники нашей истории и древней словесности». Последовательно «северная», «средняя» и «западная» экспедиции перерыли почти всю страну в поисках древних свитков и книг.
Организация и финансирование археографических экспедиций осуществлялось Академией наук, которую возглавлял граф Уваров. Император изучал от «доски до доски» все тома переписанных вручную исторических документов.[162] С конца 1840-х гг. начнется издание Полного собрания русских летописей. То, что западники считали темной, молчащей, варварской Русью, вдруг заговорило.
При Николае I русская литература стала явлением мирового масштаба. Едва утвердившись на троне, император поспешил вызвать Пушкина из ссылки и немедленно содействовал изданию «Бориса Годунова».
Уже в конце 1820-х гг. стала оформляться роль Пушкина как национального культурного лидера.
«Пушкин, — пишет Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».
Определенной вехой в пушкинском творчестве стала поэма «Полтава», написанная в октябре 1828 г. (кстати, в Демутовском трактире – гостинице вблизи Невского проспекта, через дом от Голландской церкви). Она была своего рода откликом и на рылеевского «Войнаровского», в котором прославлялось предательство и неблагодарность под маской свободолюбия, и на поэму поляка Мицкевича «Конрад Валленрод», являвшейся апологией предательства. А затем появились стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» — написанные вслед за событиями русско-польской войны 1830–1831 гг., в ответ на густую волну русофобии, прокатившуюся по европейской прессе.
Иль Русского Царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало ль нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал, до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская Земля?
Эти тексты, конечно, вызвали злобное возбуждение западнической партии внутри самой России, один из представителей которой масон и, кстати, камергер, князь П. Вяземский назвал их приношением шинельного поэта. «Пушкин в стихах своих… кажет… шиш из кармана…»; «Царская ласка — курва соблазнительная… которая вводит в грех…» Интересно, что использует польское ругательство. У либералов принято с тех пор объяснять патриотические воззрения того или иного лица «продажностью», но как сказано баснописцем: «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
20 июля 1831 Пушкин пишет письмо императору с просьбой зачислить его на государственную службу. И 31 июля глава МИД Нессельроде получает письмо от А. Бенкендорфа о Высочайшем повелении определить в Государственную Коллегию иностранных дел "известнейшего нашего поэта, Титулярного Советника Пушкина, с дозволением отыскать в архивах материалов для сочинения истории Петра I".
От почитателей Белинского, Герцена и всех последующих поколений правых и левых революционеров, Пушкин отделил себя словами «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые приходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений человеческих, страшных для человечества».
Пушкин был прозорлив в отношении западных «образцов», которые так прельщали свежеиспеченную российскую интеллигенцию. Так в статье «Джон Теннер» он пишет: «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству… Отношения Штатов к индийским племенам, древним владельцам земли, ныне заселенной европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей. Явная несправедливость, ябеда (клевета) и бесчеловечие американского Конгресса осуждены с негодованием».[163] Не менее метко Пушкин высказывался и об английском капитализме, о чем далее...
Последние годы Пушкин много занимался русской историей. И даже день накануне дуэли он провел в работе над статьей для «Современника» о русских первопроходцах Сибири.
В своем ответе теоретизирующему русофобу Чаадаеву Пушкин ясно выразился насчет мнимого несовершенства русской истории. Соглашаясь с чаадаевским посылом, что «история — ключ к пониманию народов», Пушкин пишет: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».
Такое Пушкинское credo поставило его в оппозицию не только к Чаадаеву, который отказался от России в явной форме, но и к большой части российской элиты, которая сделала это менее сознательно, но более страшно. Чаадаев честно отказался и ушел в себя; остальные продолжали вести светскую жизнь, сидеть в правительственных комитетах и дворянских собраниях, на университетских кафедрах, командовать войсками.
Четкое позиционирование Пушкина как лидера национальной культуры и не могло не встревожить западническую партию.
В заговоре против Пушкина участвовал и дипломатический представитель Голландии, чья политика была полностью подчинена Англии, и находящийся с ним в нетрадиционной сексуальной связи французский офицер, с неясными целями появившийся в России, и представители семьи Полетика, известной своими пропольскими и мазепинскими взглядами, и многие видные масоны. Масоны П. Вяземский, А. Тургенев, В. Жуковский, завсегдатаи карамзинского салона, принимали участие в раскручивании интриги.
Император, видимо, почувствовал ее масштаб и 23 ноября 1836 взял с Пушкина слово: не драться на дуэли.
Как показал исследователь С. Фомин, граф Г. Строганов выполнял роль координатора заговора. Григорий Строганов, будучи еще бароном, участвовал в заговоре против императора Павла, проводимого в интересах Англии. Как и многие другие заговорщики, Строганов был приближен к Александру I. Являлся членом «негласного комитета», который занимался укреплением власти дворянской олигархии после некоторого ее ослабления в период Павла (в т.ч. восстановил «Жалованную грамоту дворянства») и открыл практически беспошлинный доступ на российский рынок английских товаров, что стало серьезным ударом по национальной промышленности. Строганов был дипломатом с обширными европейскими связями, другом канцлера Нессельроде и голландского посла нетрадиционной ориентации Геккерна. Незаконная дочь графа Строганова Идалия Полетика являлась активным координатором антипушкинской интриги (она сводит Дантеса с женой Пушкиной у себя дома). Приятель Строганова посол Геккерн и его «сын» Дантес почти со 100% вероятностью были авторами пасквиля, в котором Пушкина объявляли «коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена», что собственно и стало спусковым крючком к дуэли. По воспоминаниям К.К. Данзаса, граф Строганов как раз и советует голландцу, чтобы его "приемный сын" Дантес вызвал Пушкина на дуэль. После дуэли Строганов и Нессельроде проводят остаток дня у Геккерна, совещаясь, как замести следы. Сразу после кончины Пушкина Жуковский выносит из его квартиры какие-то бумаги, а граф Строганов занимается организацией похорон, присматривая за тем, чтобы они не приняли какого-нибудь опасного направления...[164]
