Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин

была закономерна и предопределена. Кроме того, поскольку начало эллинизму было положено именно завоеваниями Александра, создавшими качественно новую ситуацию широкой экспансии на Восток эллинского мира, естественно, что далеко не все черты этого этапа его истории генетически связаны с этапом предыдущим: в целом понятие эллинизма не только конкретнее, чем понятие об этапе преодоления кризиса древнегреческого полиса, но, по сути дела, и совпадает с ним лишь отчасти, хотя и в очень существенных чертах. Мы сильно (хотя, как уже постарались показать, не абсолютно) ограничены в возможностях суждения о том, какими могли бы быть иные формы этого закономерного этапа. Можно, однако, с уверенностью сказать одно: распространять на них термин «эллинизм» в нашем его употреблении заведомо не стоило бы.

4. «Мировые державы» Ближнего и Среднего Востока I тыс. до н. э. в теоретических схемах советской и постсоветской историографии древности[261]

Одной из важнейших тенденций в истории Старого Света I тыс. до н. э. – первых веков н. э. было образование крупных государств, каждое из которых включало в свой состав целый ряд географических регионов и исторических областей и которые часто обозначаются в современной отечественной литературе как «мировые державы», или империи. Раньше и, пожалуй, отчетливее всего эта тенденция стала заметна на Ближнем и Среднем Востоке, со времени его широкой интеграции в составе Новоассирийской державы в VIII–VII вв. до н. э. Ее крушение в 610-х гг. до н. э. показало, что само явление такой интеграции не случайно: Ассирию сменили именно в качестве межрегиональных держав Мидия и Нововавилонское царство, а в середине VI в. до н. э. их поглотила простершаяся от Эгеиды и Ливии до Инда персидская держава Ахеменидов, «двойником» которой стала затем держава Александра Великого. Эту тенденцию заметили и осмыслили уже ее свидетели: так, для древних греков Ближний и Средний Восток едва ли не с начала времен были единым «царством Азии», власть в котором переходила от одного народа к другому, причем наследницей этого государства, также осуществившей небывало широкую интеграцию, стала римская держава. Аналоги этого представления были и у восточных народов I тыс. до н. э., а далее его унаследовала христианская традиция [262]. В XIX в., на этапе становления науки о древности, эти исконные для европейской мысли мотивы были подкреплены вновь открытыми древневосточными источниками, и явление «мировых держав» стало поводом для исследовательской рефлексии.

Анализ этой рефлексии в мировой историографии был бы, конечно, полезен, но превышает задачи одной статьи [263]. Что касается отечественной историографии, то в советское время, которому будет уделено наше основное внимание, детерминантой исторического процесса признавался, как известно, прогресс экономики и производственных отношений. Советские ученые не могли не заметить такого явления, как «мировые державы», однако были должны оценить его в категориях марксизма, как часть политической «надстройки» над социально-экономическим «базисом», и отдавая дань иным идеологемам их времени.

Определенной основой для обращения к данной проблеме еще в русской дореволюционной науке стал труд французского египтолога Г. Масперо «Древняя история народов классического Востока» – один из первых опытов обобщения накопленного за XIX в. материала источников по древнему Ближнему и Среднему Востоку [264]. Масперо не утяжелял свой трехтомный труд особыми теоретическими экскурсами, но его концепция очевидна из самого расположения и изложения в нем фактического материала. Первый том посвящен началу истории Египта и Месопотамии в III – первой четверти II тыс. до н. э. как сравнительно изолированных культур. Во втором томе характеризуется этап, на котором история Ближнего Востока обретает системность, начиная с XVIII–XVII вв. до н. э. (с «первой вавилонской империи» Хаммурапи и с появления гиксосской сферы влияния с центром в Египте) и включая «Позднебронзовый век» нынешней терминологии – вторую половину II тыс. до н. э., когда весь ареал Ближнего Востока был поделен тремя великими державами (Египтом и сначала Митанни и касситской Вавилонией, а затем Хеттским царством и Ассирией). Наконец, в третьем томе идет речь о собственно «мировых державах» начиная с возвышения Ассирии в IX в. до н. э.: в нем выделены такие важнейшие вехи их эволюции, как реформы Тиглатпаласара III, становление после гибели Ассирии иранского «царства стран», создание его инфраструктуры Дарием I и т. д. Расставленные Г. Масперо акценты не утратили значения до сих пор, а суть исторического процесса на Ближнем и Среднем Востоке III–I тыс. до н. э. он явно видел в нарастании системности во взаимодействиях внутри этого региона, вплоть до его полной политической интеграции. Вместе с тем Масперо различает ее качество при восточных и сменивших их эллинистических царях: завоевание Александра и смерть Дария III обозначили «конец старого восточного мира».

Труд Масперо внимательно прочли русские ученые конца XIX – начала ХХ в. Н. И. Кареев в своих курсах всеобщей истории и Б. А. Тураев в некоторых своих обобщениях также утверждали, что межрегиональная интеграция была характерной чертой древних Ближнего и Среднего Востока («древнего», или «классического», Востока в терминологии того времени) в отличие от замкнутых на себя Индии и Китая [265]. Согласуются со схемой Масперо представления Тураева об этапах нарастания системности на Ближнем и Среднем Востоке: отмечая ее впервые при Хаммурапи, он выделял затем этапы египетского и ассирийского (начиная с XIII в. до н. э.) преобладания и, наконец, интеграции всего региона в составе Персидской державы Ахеменидов [266]. Не слишком акцентируя этот момент, Тураев считал значимым в смене этих этапов фактор этноса («расы»): если приход семитов в Месопотамию подвел итог генезису там цивилизации и был ознаменован появлением «идей монархии, выходящей за пределы одного народа и имеющей универсальные стремления» [267], то гибель Ассирии и создание более обширного и прочного объединения с опорой на Иран связывались с тем, что «на горизонте появился новый свежий элемент» в лице «арийских» народов [268]. Особую позицию занял Р. Ю. Виппер, считавший важнейшим творческим началом в истории небольшие по размерам (как изучавшаяся им община Женевы раннего нового времени) демократические структуры. Не делая большого различия между ранними общерегиональными государствами Ближнего Востока и империями I тыс. до н. э. (включая эллинистические царства и Римскую империю), Виппер видел во всех них нечто косное, губившее древнейшие «теократические общины» реальных создателей человеческой культуры [269].

Разговор об изучении этих вопросов в советской науке стоит начать с тезиса о «типе военного рабовладельческого общества», сформулированного В. В. Струве в рамках концепции рабовладельческого способа производства на древнем Востоке на материале Хеттского царства. В марте 1933 г., приступая к работе в составе так называемой «бригады по изучению способа производства» сектора рабовладельческой формации Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК), Струве планировал оспорить мнение Эд. Мейера о том, что «на Востоке вовсе нет той интенсивной потребности в рабах и той жадной погони за людьми, которые так характерны для позднейшей