Брат моего парня - Виктория Вашингтон

Его губы оторвались от моих неохотно — словно он силой заставил себя остановиться.

Он смотрел на меня так, будто мир рухнул и выжил только этот момент.

Мы оба тяжело дышали.

— Чёрт… — выдохнул Коул. — Почему ты так на меня смотришь?

Я чувствовала, что губы всё ещё дрожат. И в глазах — слишком много огня.

— Я… не должна была… — начала я, но голос сломался.

Он провёл большим пальцем по моей нижней губе. Медленно. Разрезая воздух между нами.

— Поздно, — произнёс он. — Слишком поздно.

Реальность ударила по голове наотмащь. С такой силой, что внутри все заледенело.

— Нет, — выдохнула. — Нет. Это… это не должно было…

Он смотрел на меня так, будто я вонзила лезвие ему под рёбра.

— Не смей говорить «не должно», — тихо сказал он. — Хотя бы не это.

— Коул… — я пыталась найти слова, но всё путалось. — Я с Каем. Я… я не могу так. Это неправильно. Это была ошибка, — прошептала я.

Он замер.

Совсем.

Так, будто этот звук выстрелил.

— Ошибка, — повторил он. — Понял.

— Не говори Каю. Прошу…

Он улыбнулся — медленно, болезненно.

— Конечно. — Его голос был тихим, почти нежным. — Зачем ему знать, что его девушка целуется со мной так, будто она… — он на секунду закрыл глаза, — будто это было лучшее, что с ней происходило за год?

— Не надо…

— Спи, — сказал он. — Завтра сделаешь вид, что ничего не было и все “нормально”. Ты умеешь.

Он вышел.

Дверь мягко щёлкнула.

Но внутри всё рухнуло с грохотом.

11

Я проснулась слишком рано, ещё до будильника — хотя правильнее сказать: просто опять не смогла уснуть. Ночь тянулась медленной пыткой. Мне снова снилось то, что случилось год назад. Стоило закрыть глаза — перед внутренним взором вспыхивал тот поцелуй. Горячий, резкий, слишком живой, чтобы назвать его ошибкой… и слишком неправильный, чтобы назвать его чем-то другим.

Я перевернулась на бок и уставилась в потолок, пытаясь вдохнуть глубже. Но в груди снова щемило — то самое старое, знакомое чувство, которое грызло меня весь последний год. Оно никуда не делось. Даже наоборот — после разговора с Коулом вчера, после того, как он написал мне это сообщение… всё вскрылось снова. Как будто рана даже не пыталась затянуться.

Я провела ладонью по лицу. Кожа была горячей, но не от температуры — от этих мыслей, от воспоминаний, от дыма, который до сих пор стелился по сердцу.

Каю я так и не рассказала.

Хотя хотела. Хотела много раз.

Особенно тогда, сразу после… когда дыхание ещё сбивалось, а губы жгло так, будто я совершила преступление. Я вышла из той гостевой, стояла на кухне, держась за стеклянный стол, и думала: вот сейчас. Сейчас пойду. Скажу ему всё. Потому что ложь — хуже любого приговора.

Но потом утро наступило слишком быстро, голова была тяжёлая, и я убежала, даже не попрощавшись. Под предлогом: «спешу». Под выдуманными словами: «стало лучше». Под видом, который должен был показывать: ничего не случилось.

А внутри — случилось всё.

Потом был день, другой. Потом неделя. Месяц.

И каждый раз, когда разговор заходил немного в сторону правды… я будто ударялась о стену.

Я смотрела на Кая — его честые глаза, мягкую улыбку, его уверенность, что мир можно удержать руками — и понимала: я разрушу это признание. Разрушу нас. Разрушу его семью. Разрушу себя.

Подходящего момента так и не нашлось.

Он не существовал.

Потому что любое слово «Кай, мне нужно сказать тебе…» отняло бы у него что-то важное. Отняло бы его веру. Его спокойствие. Его чувство защищённости в собственном доме.

Я тянула. Отодвигала. Молчала.

И теперь сама не знаю, что хуже: тот поцелуй — или это вечное молчание.

Иногда я думала: может, признаться поздно вечером, когда он усталый и спокойный. Или утром, когда он ещё не успел надеть на себя броню правильного сына. Или между парами, когда мы вместе сидим на ступеньках и он говорит что-то смешное, и у меня сжимается сердце от того, какой он хороший.

Но каждый раз я останавливалась.

А потом дни превращались в недели.

И вина превращалась в прирученного зверя, который ходил за мной по пятам — бесшумно, но тяжело.

Я села на кровати, опустив ноги на холодный пол. Обхватила себя руками. Сделала вдох. Потом выдох.

Но облегчения не наступило.

Больше всего меня разрушало то, что после той ночи Коул изменился. Не внешне — он всегда был холодным. Не словами — он и раньше говорил со мной резко. Но… в нём появилась другая грань. Та, которую я чувствовала кожей.

Будто он стал изо всех сил напоминать себе — и мне — что этот поцелуй был ошибкой. Что он хочет забыть его так же отчаянно, как я пытаюсь. Что ненависть — проще, чем всё остальное.

Он не делал мне ничего плохого.

Ни слова. Ни намёка. Ничего.

Но меня будто стягивало его присутствие. Как если бы воздух рядом с ним становился колючим. Как будто он не смотрел — а прожигал. Молчал — но обвинял. Проходил мимо — но этого хватало, чтобы я потеряла равновесие.

Он стал невыносимым. Непристойно холодным. Осторожным до боли.

И каждый раз, когда он бросал на меня взгляд… я видела то, что мы оба тогда разрушили.

Я поднялась. Подошла к тумбам. Включила чайник, хотя знала: пить не хочется.

Звон в груди не утихал.

Наверное, это самое страшное — жить с тем, что ты сам разрушил, и продолжать делать вид, что оно не болит.

А ещё страшнее — видеть, как тот, кто был частью этого разрушения… теперь смотрит на тебя, будто ты — единственный источник его злости.

И ты… ты даже не можешь его за это винить.

Потому что внутри тебя всё ещё живёт эхом то, как он тогда поцеловал.

* * *

Я вышла из дома чуть раньше обычного — не потому что спешила, а потому что не могла больше находиться в тишине своей комнаты. Когда слишком долго остаёшься один на один с мыслями — они начинают говорить громче. Почти орут.

Утро было серым, вязким. Воздух холодный, будто недовольный. Я шла к кампусу ровно, без остановок, стараясь держать голову прямо. Люди вокруг спешили по своим делам, а у меня внутри всё ещё пульсировало ночной тяжестью.

Университет встретил меня шумом. Смехом.