Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

Джозеф

Июнь 2002 г.

Волны отбегают от моих босых ног, когда я погружаюсь в мокрый песок. В прошлые выходные пляж Бернард-бич гудел, как это бывает в начале каждого сезона, гидроциклы кружили вокруг Капитанской скалы, из динамиков гремела музыка, толпы отдыхающих тащили сумки-холодильники и окликали друзей, которых не видели со Дня труда. Сегодня пляж был более тихим, заполненным местными семьями, привыкающими к летнему ритму, они несли шезлонги и приветственно махали, оставляя друг другу достаточно пространства вдоль береговой линии в форме полумесяца.

Передо мной простирается пролив Лонг-Айленд, садится солнце, начинается прилив. Утром я проснулся от нежного плеска волн и щебета птиц, доносящегося через открытое окно. Вместо кофе я решился на заплыв до Капитанской скалы; тело дрожало от холода, когда я нырнул с причала, кожа раскраснелась и покалывала, когда я вытирался насухо. В течение следующих нескольких часов собирались дети и внуки, захватывая все больше места на Бернард-бич. Начался отлив, и мы перетащили на песчаные отмели шезлонги, а потом стали передавать друг другу завернутые в целлофан сэндвичи, пакетики с вишней и мятые пачки чипсов. По мере того как утро переходило в полдень, вода отступала от наших лодыжек, обнажая гладкий влажный песок, усеянный спиральными раковинами крабов-отшельников, скоплениями болотно-коричневых улиток и роющими норы двустворчатыми моллюсками, после которых остаются характерные ямочки. На редкость жаркий день для первого июня, больше похожий на июль или август, что предвещает пляжный сезон длиннее обычного, столько летних дней маячит впереди.

Я стою у кромки холодной воды, икры немеют. Над головой с криком пролетает одинокая чайка. Я вижу какой-то блеск и, как всегда, надеюсь, что к нам возвращаются наши послания в бутылках, отправленные прошлым летом. Увы, как всегда, это всего лишь отблеск волны, игра света. Хотя солнце садится, кожа сохраняет тепло его лучей, даже когда температура падает. Мы последние, кто остался на пляже, когда небо подернулось облаками с фиолетовыми и розовыми прожилками, отражающимися на поверхности моря. Свет и звук приглушенные, спокойные. Ее любимое время суток.

Я поворачиваюсь к нашему полукругу из покрывал и шезлонгов. Рейн и Тони сидят под полосатым зонтом, у Рейн на руках Эви. Джейн развалилась неподалеку на покрывале, а Маркус, опершись на локти, пьет бледный чай со льдом. Вайолет и Коннор сидят рядышком на шезлонгах, вырыли пятками в песке глубокие канавы. Вайолет смеется над чем-то, что говорит Коннор, и он кладет руку ей на колено: легкие моменты, которые складываются в нечто большее, как комки влажного песка, слипаясь и затвердевая, образуют замок, как крошечные песчинки создают фундамент, на котором можно строить. Томас и Энн, которые ходили прогуляться до пристани, идут обратно и останавливаются, чтобы посмотреть на выброшенного на берег мечехвоста.

Солнце опускается все ниже, над горизонтом остался только полукруг.

Пора уходить.

И все же тело все еще ощущает его тепло. Облака – как мазки багряной и оранжевой акварели на голубом небесном холсте. Легкий ветерок танцует на коже. Я вдыхаю соленый воздух, терпкий, целебный аромат океана, похлопываю Томаса по плечу и притягиваю его к себе.

– Тебе ведь еще не обязательно уходить, правда, папа?

– Пора. День прошел чудесно.

Он крепко меня обнимает. Энн обнимает меня и прячет лицо у меня на шее. Это редкое проявление нежности застает меня врасплох, погружает глубже в реальность, от которой я бежал с тех пор, как проснулся. Вайолет прикусывает губу и изображает улыбку, ее кудри развеваются на ветру; у Коннора каменное, отрешенное лицо, но оба встают, чтобы меня обнять. Я целую Рейн в лоб и Эви в щечку, как у херувима, затем обнимаю Тони и Маркуса. Джейн берет меня под руку и настаивает на том, чтобы проводить до края пляжа.

Когда мы выходим на дорогу, она шепчет:

– Передай ей привет от нас, хорошо?

Рыдание застревает у меня в горле, и я крепко ее обнимаю. Ноги подкашиваются. Я не рискую оглядываться, просто чувствую, что все взгляды устремлены на меня, и они тянут меня назад с той же неодолимой силой, с какой луна влияет на приливы и отливы.

Я продолжаю идти, запоминая каждую деталь своего пути, хотя мог бы пройти его вслепую. Я знаю свой путь так же, как я знал каждый изгиб Эвелин, эти две вдоль и поперек изученные карты запечатлелись в самых глубоких уголках моего сознания.

Вот дюны, поросшие колышущимся просом, давнее наше убежище, где Эвелин покусывала мое ухо под сверкающими звездами. Вот здесь тропинка переходит в Сэндстоун-лейн, в раскаленный асфальт, который обжигал ступни внукам каждый раз, как они босиком бежали на пляж после того, как улицу заасфальтировали. Вот высокие дубы, куда однажды залетел игрушечный самолет Томаса. Вот дома под кедровой черепицей, с заросшими жесткой росичкой лужайками, обшарпанными ступеньками и бельевыми веревками, на которых развевается постельное белье. Вот ряд болотных роз, тянущийся вдоль нашей подъездной дорожки, где когда-то стоял столб с деревянным указателем, который я вырезал, а Эвелин раскрасила, чтобы объявить, что гостиница «Устричная раковина» снова открыта. Вот хруст дорожки, ведущей меня домой, вот крыльцо, на котором мама вытряхивала полотенца и через которое залетал на кухню Томми, вот входная дверь, за которой я всегда буду видеть Эвелин, ожидающую моего возвращения.

Войдя внутрь, я направляюсь в кабинет к двум пианино. Я почти слышу, как навстречу мне поднимается ее музыка, знакомая песня, название которой я забыл. Кончиками пальцев касаюсь клавиш, беру одинокую ноту, и она поет.

Я открываю крышку банкетки и нахожу письма и бутылек с таблетками. Прохожу мимо двери на кухню. Кладу письма на стол – две стопки, ее и моя.

Наливаю себе стакан воды из-под крана. Она такая холодная, что освежает горло, и я выпиваю ее двумя жадными глотками. Нащупываю бутылек на столе. Наливаю еще стакан воды. Солнце быстро садится.

У меня мало времени.

У меня мало времени.

А его никогда не будет много.

Нажимаю ладонью на крышку, поворачиваю и открываю. А все-таки время есть.

Включаю воду, наклоняю бутылек, таблетки сыплются и исчезают в сливе.

Со скрипом открываю москитную дверь, выхожу на крыльцо и спускаюсь в сад. В вечернем свете сияют цветы – полотно нашей семьи, вытканное на земле. Нарциссы еще не расцвели, хотя я представляю, как каждый год они прорываются золотыми бутонами сквозь оттаявшую почву и стремятся ввысь, к небу.

Я думал, что люблю Эвелин, когда она рядом, но я ошибался. В эти дни без нее – когда я принимаю ветерок за нежность ее рук,