Дьявол во плоти - Реймон Радиге
Я истощал свои нервные силы в трусости, дерзости, истерзанный тысячью противоречий моего возраста, пытаясь справиться с приключением взрослого мужчины.
Любовь лишила меня чувствительности ко всему, что не было Мартой. Мне и в голову не приходило, что мой отец тоже мог страдать. Я обо всем судил так превратно и мелко, что всерьез решил, будто между нами наконец-то объявлена война. И я попирал свой сыновий долг не столько даже из-за любви к Марте, сколько (осмелюсь в этом признаться) из желания причинить ему боль, помучить.
Больше я не обращал внимания на записки, которые отец посылал к Марте. Именно она упрашивала меня быть рассудительным и почаще бывать дома. Тогда я кричал на нее: «Значит, ты тоже против меня!» Я стискивал зубы, топал ногами. В том, что я прихожу в такое состояние из-за разлуки с нею на каких-то несколько часов, Марта видела признаки страсти. И эта уверенность, что она любима, придавала ей такую твердость, какой я у нее еще никогда не видел. Она не сомневалась, что я все равно буду думать о ней, поэтому и настаивала, чтобы я вернулся домой.
Скоро я подметил, откуда бралось это мужество. И я изменил тактику: делал вид, что поддаюсь на ее уговоры. Тогда она вдруг менялась в лице. Видя меня таким благоразумным (или таким покладистым), она пугалась, не стал ли я ее меньше любить. И тогда она наоборот, просила меня остаться, так как нуждалась в том, чтобы ее успокоили.
Однако как-то раз ничто не помогло. Я к этому времени уже трое суток ногой не ступал в дом моих родителей и убеждал Марту, что проведу у нее еще одну ночь. Чтобы отговорить меня от этого решения, она испробовала всё: ласки, угрозы. Она тоже научилась притворяться. И заявила в конце концов, что если я не вернусь к своим родителям, то она пойдет к своим.
Я ответил, что мой отец ничуть не оценит этот ее красивый жест. «Ну так что ж!» — она тогда не пойдет к своей матери. Она пойдет на берег Марны, простудится и умрет. Так она избавится, наконец, от меня. «Пожалей хотя бы нашего ребенка, — говорила Марта, — не подвергай опасности его жизнь ради собственного удовольствия». Она обвинила меня в том, что я забавляюсь ее любовью, испытывая, есть ли ей какой-то предел. Столкнувшись с таким упрямством, я привел слова моего отца, что она, мол, обманет меня с первым встречным, а я не хочу быть глупцом до такой степени. «Одно единственное соображение мешает мне уступить — ты сегодня же вечером сбежишь к какому-нибудь своему любовнику». Что ответить на такую дикую несправедливость? Она отвернулась. Про себя я упрекнул ее, что она отреагировала даже слишком спокойно. В конце концов я обработал ее так основательно, что она согласилась провести эту ночь со мной. При условии, правда, что это произойдет не у нее, а где-нибудь в другом месте. Она ни за что на свете не хотела, чтобы хозяева могли сказать завтра посланцу моих родителей, что я провел ночь здесь.
Где переночевать?
Мы были словно дети, вставшие на стул и гордые, что на целую голову превосходим взрослых. Нас возвышали обстоятельства, но при этом мы сами не были способны ни на что. И если из-за нашей неопытности некоторые сложные вещи казались нам совсем простыми, то зато простейшие становились неодолимыми препятствиями. Мы бы никогда не решились воспользоваться холостяцкой квартирой Поля. Я был уверен, что ни за что не смогу объяснить привратнице, сунув ей монету, что мы будем туда иногда заглядывать.
Стало быть, нужно было искать ночлег в гостинице. Раньше мне этого делать не приходилось. Я дрожал при одной мысли, что придется переступить ее порог.
Детство ищет оправданий. Вынужденное постоянно оправдываться перед родителями, оно лжет в силу необходимости.
Мне казалось, что я обязан оправдываться даже перед швейцаром заштатной гостиницы. Вот почему, под предлогом, что нам понадобиться белье и некоторые туалетные принадлежности, я заставил Марту собрать чемодан. Мы спросим две отдельные комнаты. Подумают, что мы брат с сестрой. Никогда я не осмелился бы спросить один номер на двоих, особенно учитывая мой возраст (в котором дают себя выставить из игорных заведений), весьма подходящий для всяких оскорблений.
Это путешествие в одиннадцать часов вечера показалось мне бесконечным. Кроме нас в вагоне было еще двое — армейский капитан и его жена, провожавшая его на Восточный вокзал. В поезде было темно и холодно. Марта прижалась лбом к влажному стеклу. И все это ей приходилось терпеть из-за каприза злого мальчишки. Я был достаточно стыдлив, и я мучился, думая, насколько Жак, всегда такой нежный и заботливый, больше меня заслуживал Мартину любовь. И я не мог помешать себе повиниться перед ней вполголоса. Она покачала головой: «Нет, я предпочитаю быть несчастной с тобой, чем счастливой с ним». Вот слова любви, которые ничего, в сущности, не означают и которые неловко пересказывать, но услышанные из любимых уст, опьяняют вас. Мне показалось даже, что я понял ее слова. Однако, что они означали на самом деле? Можно ли вообще быть счастливым с тем, кого не любишь?
И я спрашивал себя, как спрашиваю до сих пор, дает ли нам любовь право отнимать женщину у ее судьбы, может быть и заурядной, но исполненной душевного покоя? «Я предпочитаю быть несчастной с тобой…» — не было ли в этих словах неосознанного упрека? Разумеется, Марта познала со мной (потому что любила) такие мгновения, каких никогда не знавала с Жаком. Но давало ли мне это право быть жестоким?
Мы сошли на Бастильском вокзале. Холод, который я могу сносить, потому что считаю его самой чистой вещью на свете, был под вокзальным навесом грязнее, чем жара в морском порту, но совершенно лишен той веселости. Марта пожаловалась на судороги. Она цеплялась за мою руку. Жалкая парочка — забывшая свою молодость, красоту, стыдящаяся сама себя, словно пара побирушек!
Я считал, что Марта в своей беременности выглядит нелепо, и шел опустив глаза. Я был весьма далек от того, чтобы гордиться своим отцовством.
Мы
