Кляпа. Полная версия - Алексей Небоходов

Кляпа молчала. Даже внутри.

Всё двигалось по своему ходу – без вмешательства, без команд, без восклицаний. И только в самый конец, в самый последний момент, когда всё сжалось, вытянулось, и словно провалилось вглубь – раздалось то, что нельзя было остановить.

Сначала – её стон. Негромкий, но глубокий. Как гул в пещере.

Потом – его. С хрипом, с рваным дыханием, с интонацией «я больше не могу сдерживать».

И вместе – тихая, но цельная симфония. Без слов. Без музыки. Только звук двух тел, двух горящих в темноте людей, у которых вдруг получилось всё, несмотря на всё.

Когда всё закончилось, они не разъединились. Не вскочили. Не сказали глупостей. Просто остались лежать. Нагие. Потные. Молчаливые.

Валентина чувствовала, как в её груди пульсирует нечто новое. Не страсть. Не возбуждение. А чувство, что теперь она не одна. Что это было не ошибкой. Что, возможно, это было правильно.

Павел гладил её по спине. Тихо. Равномерно. Она положила голову на его грудь. И прошептала:

– Спасибо, что не испугался.

Он только выдохнул. А потом:

– Ты – настоящая.

И в этой тишине, среди бинтов, аптечек и забытых градусников, они оба вдруг стали больше, чем были.

Когда дверь кабинета открылась, и Павел Игоревич с Валентиной снова вошли в класс, можно было подумать, что за ней гремел ураган. В реальности – ураган гремел внутри всех, кто сидел в этой комнате, просто пока в молчаливом виде.

Воздух уплотнился.

Алла Николаевна приподняла бровь до такой высоты, что ею можно было мерить давление. Мужчина с портфелем уронил ручку, потом поднял её, потом снова уронил. Женщина у двери схватилась за жемчужное ожерелье и начала теребить его, как будто хотела вызвать дух умершей скромности.

Павел вёл себя как человек, который решил проигнорировать атомную бомбу в ящике стола. Валентина шла за ним чуть сзади, как кошка после ванны: помятая, внутренняя, полуфилософская.

Она снова села на своё место. Стул скрипнул с особым звучанием – не потому, что под Валентиной оказался тяжёлый груз, а потому что на нём теперь сидело существо, пережившее внеплановую любовную симфонию в санитарных условиях и пытавшееся выглядеть, как будто просто пришло узнать об оценках сестры.

Собрание продолжилось, но уже не могло быть прежним.

Где—то сзади зашуршали реплики. Сначала как кашель. Потом как хихиканье. А потом – как тайный чат школьников, только взрослый и с ипотекой.

– Ты видел? – прошептала женщина в чёрной водолазке с объёмной прической. – Они шли, как будто только что сдали ЕГЭ по биологии. Практикой.

– Я не видела, я почувствовала, – ответила ей соседка, прикусывая губу. – Он шёл, как человек, который наконец понял, зачем он работает в школе.

– А она! – Алла Николаевна наклонилась вперёд, заговорщически прищурилась. – Посмотри на уши. Красные. И не от стыда – от нагрузки.

– Может, у неё инсульт? – робко предположил мужчина с портфелем.

– У неё был секс, – почти торжественно произнесла женщина в очках, – и я бы поставила на двойной.

– Ну, если судить по интонации и легкой шаткости походки, – вставила Кляпа с оттенком пошлой гордости, – то там была не просто двойная, а полноценная контрольная с допуском к ЕГЭ. С формулой трения и практикой на горизонтальной поверхности.

– В медкабинете? – уточнила сидящая у двери.

– А что, там же кровать. Клеёнка. Атмосфера доверия. И градусник.

– Ну и что? – тут вмешалась Кляпа в голове у Валентины с голосом, полным гнусного восторга. – Это же идеальные декорации для фильма «Дорогой, я измерила температуру ртом». Кстати, там ещё осталась резинка от перчатки. Можно было бы снять продолжение: «А теперь дыхни, доктор».

– Как вы думаете, он с ней вот… ну… по—настоящему? – прошептала молоденькая мамочка с ободком.

– Конечно по—настоящему, – съехидничала Кляпа в голове у Валентины. – Я же не ксерокс, чтобы репетировать на черновиках. Мы там такую методическую про страсть написали, что теперь в этом кабинете даже градусники с перегревом.

– Он с ней так, что теперь эта школа станет святым местом, – отозвалась Алла Николаевна. – Я завтра приведу мужа на экскурсию.

– Он раньше такой не был, – вмешалась ещё одна. – А сейчас у него лицо как у человека, который наконец знает, куда вставлять отчёт об успеваемости.

– Да это не лицо. Это ореол. Он сейчас святой покровитель уставших женщин.

– А она! – продолжала Алла, – раньше сидела как камень. А теперь… посмотрите на позу. Это поза удовлетворённой нефритовой богини. Прямая спина. Ровный затылок. Губы… будто только что закончили жаловаться.

– И заметьте: не краснеет.

– Конечно не краснеет, – усмехнулась Кляпа в голове у Валентины. – После такого оргазма в антисептических условиях любая кожа становится стерильной от стыда.

– Краснеть поздно, – прошептала женщина в леопардовой кофте. – Это надо было делать в коридоре, когда штаны сползали.

– Вы что, подслушивали?! – ужаснулась молодая мама.

– Я живу фантазией, – парировала леопардовая. – И что, если я теперь боюсь врача школьной медпомощи?

Павел Игоревич тем временем продолжал рассказывать про участие в конкурсе «Чистый класс». Но каждый его жест теперь воспринимался иначе. Он говорил: «организуем уборку», а в головах присутствующих это звучало как «я только что прошёл через эмоциональную клизму, но теперь знаю, где осталась пыль».

Валентина делала вид, что пишет в блокноте. На самом деле она чертила спирали. Большие, вжатые, трясущиеся. Иногда с надписями. В одной было написано: «Убить Кляпу», в другой – «Как теперь смотреть в глаза директору».

Кляпа молчала.

Валентина чувствовала: та лежала внутри, раскинувшись как королева на шезлонге, и пила что—то спиртное с инопланетным зонтиком.

– Валюша, – наконец прошептала она, – я официально объявляю: ты только что превзошла Суздаль. В школьной медицине. На голом энтузиазме.

– Замолчи, – прошептала Валя.

– Ты слышала, как они хихикают? Это же ревность. Коллективная. Женская. И чуть—чуть мужская.

– Если я не уйду отсюда через минуту, я превращусь в стол.

– Ты уже стул. На котором хочется посидеть всем. Даже Алле Николаевне.

– Ещё одно слово – и я вызову эвакуатор.

– Валюша, ты моя гордость. Если нас завтра утилизируют – то с медалью за отвагу.

И Валентина впервые улыбнулась. Не от счастья. От абсурда.

Потому что в этот момент она поняла: если уж всё в жизни рушится, пусть хоть рушится красиво – под взгляды завистников, под хихиканье баб, и под её собственное «ну вот опять».

Валентина возвращалась домой с лицом, на котором можно было писать диплом: и по педагогике, и по теологии, и