Воля владыки. В твоих руках - Рия Радовская
— Что за блядство там опять творится? — пробормотала Хесса, не отрываясь от книги.
— К Сальме мама приехала. Не оценила новую прическу. Доченьку изуродовали, жизнь кончена, все такое.
— Дура, — припечатала Хесса. — Волосы, блядь. Прическа, блядь. Какая нахрен прическа, когда тут такое творится, — она потрясла увесистым томом. — Знаешь, трущобы и казармы, оказывается, еще не самый плохой вариант. Резервации для кродахов. Вот где кошмар. Мастер Джанах об этом не говорил, но анх все-таки не хватало на всех, и кродахи… В общем, крышу у них рвало хлеще, чем у нас. Даже за лишний взгляд в сторону анхи могли отправить в загон. Я-то, идиотка, думала, то, что меня месяц на цепи продержали — это ужас. Жалела себя. А там… Они, блядь, просто на части друг друга рвали, представь, голыми руками. Кто выжил, тот молодец. По-моему, проще было сразу убить.
— Естественный отбор в неестественных условиях, — пробормотала Лин, отгоняя видение толпы ненужных, лишних, погибающих кродахов, которых отчаянно не хватало в другой половине прежде целого мира. Давно это было, никогда раньше она о тех временах даже не задумывалась, а сейчас — словно по живому резало. — Не убивали, наверное, потому что как-то использовали?
— На строительстве в основном. В цепях, под надзором клиб. Ну, там, конечно, все со всеми еблись так-то. Клибы с кродахами, клибы с клибами, кродахи с кродахами, если выживали при попытке, но анхи… их защищали все. Вязка с анхой — только за особые заслуги. Для самых сильных, надежных, здоровых, под присмотром, само собой. Вдруг кто забудется и анху придушит в порыве страсти.
— Строительство, — кивнула Лин. — Тогда ведь не только люди гибли. Города в развалины, море ушло, пустыня пришла. Кто остался, хрен бы выжили, не впахивая до кровавого пота. А ты говоришь, убить проще.
— Так они там все равно друг друга калечили и убивали, какое уж тут строительство, когда все невменяемые. Но строили, да. Через год основали Им-Рок. В других лепестках было примерно так же.
В Красном Утесе тоже было примерно так же, с поправкой на лишних и особо оберегаемых. Но говорить об этом с Хессой Лин не могла, поэтому только кивнула.
— Сейчас я дочитаюсь до того, что начну жалеть этих… этих кродахов, — Хесса захлопнула книгу и грохнула ее на стол. — Ты ела? Пойду обед попрошу. Если впихну в себя что-нибудь после такого чтения.
— Не ела, бери на двоих. — Лин с сомнением посмотрела на книгу. — Нет, на сегодня с меня хватит. Снова кошмары будут сниться.
Пока обедали, Сальма привела мать в комнату для рисования. Показывала свои рисунки, та рассеянно кивала. Лин с Хессой как раз возвращались в библиотеку, когда Тасфия сказала с нажимом:
— У вашей дочери талант.
Тогда, бездна уж знает, отчего, мать зарыдала снова. Лин с Хессой, переглянувшись, сбежали в опустевший сад, и остаток дня прошел в безделье и молчании: обсуждать прочитанное не хотелось, а говорить на другие темы не получалось. Сидели у любимого фонтана Хессы, смотрели, как возится у шпалер с розами Кифая. Та сначала работала длинными садовыми ножницами, потом начала поливать. Бегала с лейкой к фонтану и обратно, пока Лин с Хессой, не выдержав, не начали помогать. Кифая растворяла в воде крупицы вонючего бурого порошка. Объяснила:
— Удобрение. Полью, долго цвести будет.
— Все с ним поливаешь? — спросила Хесса.
— Нет, зачем? — удивилась Кифая. — Не всем цветам полезно долго цвести. Розы поливаю, они любят.
Кифаю потрясения сераля обошли стороной, вернее, она сама держалась в стороне. До сих пор казалось, что и не видит ничего, кроме сада, но сейчас даже ее проняло. Сказала, отставив в сторону лейку и взяв в руки тяпку:
— Мать Сальмы глупа. Не видит красоту в собственной дочери. Не понимает, что убивает ее своими слезами.
Разбивала тяпкой комья влажной земли под кустами, качала головой — сожалея то ли о неухоженном саде, то ли о Сальме.
— Она пробудет тут долго. Надо бы что-то придумать, — Лин вдохнула насыщенный, густой аромат роз, спросила: — Мне кажется, или они стали сильнее пахнуть?
— Госпожа Линтариена, — поклонился, прервав разговор, подошедший клиба. — Уделите мне минуту наедине.
Лин отошла, клиба сказал тихо:
— Вам письмо. Лично в руки. — Лист обычной писчей бумаги был запечатан сургучом и пах владыкой. Клиба отдал его с поклоном и тут же ушел. Лин неумело разломала печать, развернула.
«За калиткой сразу после полуночи. Не надевай светлое».
Жар бросился в лицо. Обсуждать Сальму, кродахов, анх, розы и кого или что угодно еще резко расхотелось. Лин вернулась к Хессе, сказала:
— Я к себе. До завтра, наверное, уже.
Та посмотрела удивленно, но тут же, будто что-то почуяв, хмыкнула, кивнула, спросила Кифаю:
— Помочь тебе? Не думай, мне не трудно, все равно сдурела уже нихрена не делать.
Лин прошлась по саду, свернула к жасмину. Тот почти отцвел. И это было хорошо: желающих «наслаждаться изысканным ароматом увядания», как называли это здешние поэты, не нашлось, тот угол сада был тих и безлюден.
А вот в общем зале собрались, кажется, все — и, насколько Лин успела их изучить, к полуночи отправятся спать разве что самые нелюбопытные и не жадные до внимания кродахов. Это днем единственным развлечением была мать Сальмы, а ближе к вечеру можно ждать визитов благородных харитийских или баринтарских кродахов, ищущих себе анху на ночь или, чем бездна не шутит, на всю жизнь.
Лин быстро прошла к себе. Влезла чуть ли не с головой в шкаф, поднесла письмо к лицу, жадно втянула запах Асира. «За калиткой после полуночи». Нет уж, если она соберется куда-то ближе к полуночи, самое меньшее, на что можно рассчитывать — любопытные взгляды в спину, и точно хоть кто-то захочет проследить, если не куда она ушла, то когда и в каком виде вернется. А если выйти в сад сейчас, открыто, на глазах у всех, да еще и в самой неброской, темной одежде, то решат, что снова, как в дни праздника, прячется от чужих кродахов.
Да, так и надо сделать.
Черные плотные шаровары, темно-зеленая, почти черная рубашка — без вышивки, без украшений. Лин провела пальцами по халасану, шепнула: «Светлое есть, всегда». Было трудно удержать улыбку: счастье пузырилось игристым вином, рвалось наружу. Но через зал Лин все же прошла с каменно-недовольным лицом.
На часах было без
