Пшеничная вдова - Данила Скит
– Отрезать ему язык, чтобы не болтал всякое! – крикнул кто-то из толпы и тут же затих. Старейшина вздрогнул, не поняв, про кого это, – Да! – тут же подхватил кто-то оживленно, – Отрезать язык! – послышалось радостное отовсюду, – Он ему все равно не нужен! Бражку пить можно и без него!
– Родрик, – позвал Реборн, и начальник стражи снова схватил мужичка, не живого, ни мертвого, уже давшего хорошенько в штаны.
Охотник на слова перекочевал из рук в руки и повис в железной хватке северянина, словно щенок:
– Отлично, – холодно сказал Реборн, – Пусть сделают это сами, – и бросил мужика в толпу.
На него тут же навалились, кто-то заехал болтуну кулаком под глаз, кто-то рванул за штанину, и та отлетела. Деревенский кузнец, доселе возвышавшийся над толпой, почти ростом с Беккета, куда-то испарился, на удивление быстро вернувшись с щипцами и калеными ножницами.
Герда неистово лаяла, не слушая ничьих команд, кроме хозяйских, но хозяин ее упорно молчал. Лютый, лениво протрусивший к сельской заварушке, присел рядом с Реборном и зевнул так широко, что стали видны все его клыки – белые, острые как кинжалы. Пасть захлопнулась. Реборн пустил пальцы в холку Лютого, крепко сжав в кулак шерсть своего любимого пса. Тот оставался сонливо спокоен, совсем никак не среагировав, хоть шерсть его и натянулась до острой боли. Лорда Лонгривера обмахивали его пажи, тому поплохело еще в самом начале.
Толпа расступилась, старейшина бросил наземь пень. Его пнули, тот взлетел и встал как надо. Мужики держали пьяницу, начавшего брыкаться:
– Тихо, дурень! Не язык так жизнь, благодари короля, что башку твою дурную на плечах оставил, – кричал ему кто-то, но мужик не слышал, только с ужасом наблюдал, как к нему приближаются каленые ножницы. Блэквудская сталь их была красна, но уже начала остывать, с нее струился пар.
Исбэль стояла рядом с Реборном, высоко подняв голову и не двинулась ни с места, только когда болтуну раскрыли рот и вытащили щипцами язык, крепко зажмурилась.
– Когда завтра проснется от хмеля, то не обнаружит в своем рту язык, – сказал Хуберт Кальвину, задумчиво почесывая пучок бороды на подбородке и глядя на язык упавший в грязь, словно сбежавшая из рук устрица, – Слушай, а с чего он там брагу настаивал? Кажется, с лисичек?
Глава 20. Плач вереницы
Теллостос сильно отличался от Глаэкора. Здесь росли похожие ели, похожие дубы, липы, вязы, тополя и ясени. Даже холодолюбивые черные ивы, листья которых распускались только когда шел снег и мерзли уши, они знали жизнь только от заморозков до заморозков и давно смирились с теплых здешних земель, но Реборну не хватало холода. Говорили, в Теллостосе суровые зимы – он здесь никогда не бывал прежде, поэтому не знал так ли это, а знал только, что когда падает снег, то сразу тает. Глаз вожделел лед. Каждый северянин знал, как выглядят ледяные тучи, когда намечается град, но в Теллостосе он не достигал земли, превращаясь в теплый дождь. В лесах Глаэкора невозможно было потеряться, снег всегда выдавал обратный путь, а эхо находило тебя и по высоким горам. В Теллостосе не было гор, кроме одной – далекой, на горизонте, где никогда не таял вожделенный снег, и было много побережий, все, как один крутые и опасные, не имевших ничего общего с пологой галькой по-холодному спокойного и предсказуемого Глаэкора. Леса здесь наполнялись сочной листвой, кишащей жизнью, непонятно было, движется листок от ветра либо того, что может попить у тебя крови. Деревья росли слишком близко друг к другу, накидывая на себя мох, словно шерстяные вороты – плодородная земля давала за что зацепиться глазу.
Да, Реборн скучал по Глаэкору, но ему нравились местные запахи. Сочные, густые, резкие, наполненные остервенелым желанием жить. Глаэкор пестрел запахом дыма печных труб в селеньях и густым смоляным запахом, оставляющим после себя черные леса с черными, как ночь, стволами костяной осины. Но стоило отойти в сторону – хрустальная чистота родных земель оставляла после себя только тонкие запахи, необходимые ловить с вниманием, сравнимым разве что с вниманием охотника, загоняющего добычу. В Теллостосе добыча сама кидалась тебе в руки: здесь не было черной смолы, окрашивающей мир в темноту ночи, но был резкий аромат лиственного перегноя под ногами, животного пота дикой шерсти, нагретой солнцем хвои и дурманящий запах лесных грибов, стоит только их надломить. И еще краски, но не те, городские, что мозолили глаз и заставляли скучать по серым стенам Гористого замка – животные краски, подначивающие попробовать на язык густоту жизни. Особенно красный и рыжий – самые прекрасные оттенки.
Во вторую половину дня Исбэль сильно не здоровилось, она не смогла ехать на коне и попросилась в повозку. На мешки с пшеницей накидали соломенных матрасов и Исбэль проспала всю дорогу до очередной деревеньки.
– Меня беспокоит ваше здоровье. Предлагаю возвратиться в замок, пока вам не стало хуже, – Реборну пришлось остановить обоз, чтобы забраться к королеве под тент.
– Со мной все в порядке, это не болезнь, – пространно и уклончиво заверила его Исбэль.
Но Реборн настаивал на своем. Тогда королева раздражённо ответила, что у нее просто женское недомогание, это абсолютно нормально и попросила оставить ее в покое до вечера.
Озадаченный Реборн вышел, процессия продолжила свой путь. Признаться, знал он об этом мало. Как-то в детстве, когда ему ещё не исполнилось девять весен, к ним приезжали кузины на день рождения отца. Одна из них ходила то веселая, то плакала все время и походила на дурочку. Точь-в-точь как придворный шут, давно забывший, похоже, все свои шутки и издающий только звуки лесных животных. Мать как-то обмолвилась, что у той женское недомогание и попросила отнестись к этому с пониманием. Мальчишки вняли просьбе заботливой матушки: Реборн бегал за кузиной вместе с троюродниками и отпускал в ее сторону непристойные шутки. До этого, конечно же, лордики выведали подробности у прислуги, чтобы понимать, о чем сочинять курьезные вольности. Бедная кузина просидела остаток праздника в своих покоях и не выходила до самого отбытия. Ни одна деревянная половица не скрипнула под коренастыми женскими ногами в огромном, согреваемом многочисленными каминами замке. Попало тогда всем знатно, особенно – от матери.
Исбэль сильно отличалась от рослых, широколицых и ширококостных женщин севера, да и Реборн уже давно вырос. Отпускать шутки в отношении королевы было бы неуместно, и не совсем прилично. Поэтому предпочел просто дать ей отдохнуть.
– Говорят, полная луна к полноте событий, – в темноте
