Бывшие. Назови цену, Дракон! - Мария Авенская

— Ты уверена, — спросил он, — что не хочешь иначе?

— Уверена, — сказала я отчётливо, положив ладонь на его запястье.

Каэл не отнимал руки от моего затылка. Теперь его палец просто лежал — не давил, не якорил. Присутствовал. Я поняла вдруг странную вещь: тепло от его кожи всё ещё радует нервную систему. Не как лавина — как печь в доме. Эта радость — не память. Это — факт его тепла. И я — благодарна за эту безыскусную ясность.

— Готово, — сказала я камню. — Забрал вкус. Оставил слово.

Руны сложились в согласие. Свет посерел на полтона, как небо перед тем, как оно собирается сделать первый шаг в белое. Где-то совсем далеко, за окнами, скрипнула чья-то телега — или мне показалось; в такие минуты кажется многое.

Я посмотрела на него. Это заняло время — лишнее, неловкое; будто мой взгляд не сразу разжал пальцы и взял то, на что смотрит. Он был всё тот же — шрамы у ребра, трещинка губы, серый свинец глаз. И что-то сместилось. Не в нём — во мне. Как если бы между нами поставили тонкое стекло. Прозрачное. Чистое. И из-за него исчез тот немедленный импульс потянуться губами к его скуле, уткнуться носом в ключицу, ловить мяту у запястья. Я знала, что раньше бы потянулась. Я видела, как тень этого движения поднимается… и умирает, не найдя отклика.

— Элара, — произнёс он тихо.

— Я здесь.

— Ты… помнишь? — спросил он, хотя вопрос был не о фактах. Он искал в моих глазах старую искру.

— Помню, — сказала я. — Ночь. Сад. Дождь в конце. Слова. Ты.

Эпилог

Рассвет пришёл не звуком — оттенком. Серое, всю ночь висевшее в глазницах окон, стало молочным, густым; казалось, что мир дышит паром. Руны по карнизам погасли одна за другой — как свечи, которые тушат пальцами; оставшиеся тлели бледными косточками и тоже растворялись в светлом воздухе. Зал смолк до настоящей тишины — без комментариев, без подсказок, как старый мастер, закрывший лавку.

Мы сидели на холодном камне, укрывшись одним плащом на двоих. Плащ пах пеплом и воском. Камень — солью и влагой. Под локтями поскрипывали крошки соли, как снег в первых утренних тенях. Мои ладони были шершавы, как наждак; порезы сжались, зудели — хорошим, живым зудом. Его дыхание — уже своё, не моё — выходило короткими облачками, которые на мгновение задерживались в холоде, потом растворялись.

Он — живой. Я не чувствовала к нему ничего, факты стояли в ряд, как аккуратные таблички на стене. На табличках — сад, дождь, яблоки. На языке — ничего.

Он повернул голову — аккуратно, словно любая резкость могла растревожить камень. Серые глаза смотрели только на меня.

— Я могу отдать, — произнёс после паузы. — Свою способность — любить. Пусть камень возьмёт её и вернёт тебе твоё. Обратная плата. Я рискну, чтобы не видеть пустоту в твоих глазах.

Свет в зале не изменился, но я почти физически услышала, как старый камень приподнял голову: о, торговля. Любит такие предложения — дорогие, опасные, без гарантий. Внутри у меня ничего не ёкнуло.

Я положила пальцы ему на губы.

— Не смей, — сказала ровно. — Мы заплатили честно. Мы заслужили второй вкус с начала. Без обменов. Без выкупов у камня. С нуля.

В глазах у него лёгкая тень дернулась и затихла.

— Тогда ухаживать придётся с нуля, ведьма, — он улыбается по-настоящему. — И я буду заново завоёвывать тебя: день за днём, без запрещённых слов, без шипов — хлебом, водой, словами и делом. Я разбуду твою любовь не камнем, а терпением. Верну тебе вкус — не памятью, а новыми весенними днями.

— Какими? — спрашиваю я спокойно.

— Принесу первые яблоки, — отвечает он. — И поцелую так, чтобы на твоих губах снова был их сок. В саду, который мы посадим сами.

— С нуля, — подтверждаю я.

— С нуля, — повторяет он. — Пока вкус яблок не вернётся к тебе, моя ведьма.

Слово «ухаживать» прозвучало в этом камне неприлично домашне. Я не улыбнулась — не получилось. Но что-то в плечах стало легче, как если бы с меня сняли бурдюк с водой после долгой дороги.

Он тихо выдохнул. Лоб у него на миг опустился к моему.

Я поднялась первой. Ноги чуть дрожали, как после долгого сидения. Плащ с его плеч соскользнул, он перехватил край, дернул к себе, укрывая нас двоих.

Солнце коснулось руин, тени стали короче. Холод отступил на шаг.

— Идём, — сказала я. — До города, солнце уже встает, у нас будет свежий хлеб. Ты будешь пить воду мелкими глотками. Я — сварю тебе горький отвар. Мы будем молчать, пока шум в голове не разойдётся. А вечером… — я нашла себя в этой новой, гладкой речи, — вечером ты начнёшь с нуля.

— С нуля, — повторил он, уже улыбаясь по-настоящему — легко, впервые за все эти годы. В этой улыбке не было черноты власти, ни льда Совета. Только упрямство и смешинка — человеческая, нелепая. — Без запрещённых строф. Без шипов. С хлебом. С водой. С ведьмой, которая не позволит мне срезать углы.

— С ведьмой, — подтвердила я.

Он поймал моё запястье и бережно поцеловал. Мы шагнули к выходу, между тремя кругами, которые теперь были просто кругами соли на каменном полу и я впервые за ночь не обернулась: позади остались пепел, цена и то, что забрали у нас. Впереди — хлеб, вода, дорога. И пустое место, куда должен был прилечь второй вкус.

‍ ‌‌  ‌‌‌  ‌ ‌‌ ‌   ‌ ‌‌‌ ‌‌   ‌‌  ‌‌ ‌ ‌   ‌ ‌‌‍

Конец