Сон наяву - Рада Теплинская
Но розовые замки, которые она так тщательно строила в своём воображении, начали рушиться. Напряжение, словно статическое электричество, ощущалось в воздухе. Роман, войдя, словно нёс на себе груз вины и предчувствий. Его виноватая улыбка, обращённая к Эмили, была полна обречённости, словно он заранее знал, что все её усилия окажутся напрасными. Не успел он присесть, как Антониета, его жена, словно ужаленная змеёй, вскочила со своего места, опрокинув бокал вина, которое растеклось по белоснежной скатерти кровавым пятном, зловещим предзнаменованием. Её лицо исказилось от ярости, превратив прекрасное лицо в маску ненависти. Взгляд, брошенный на Эрнесто, был полон неприкрытой злобы.
— Вели ему немедленно убираться отсюда! — прошипела Антониета, её голос дрожал от сдерживаемого гнева, в котором сквозила неприкрытая ненависть. Каждое слово, словно отравленная стрела, летело прямо в сердце Эмили. — Я твоя жена, Роман, мать твоего будущего ребёнка, и я говорю тебе, что больше ни секунды не потерплю его присутствия в моём доме! — В её голосе звучал не просто ультиматум, а объявление войны.
Каждый слог, слетавший с её губ, был пропитан ядом, каждый взгляд, брошенный на Эрнесто, прожигал его насквозь. В её голосе звучало не только требование, но и ультиматум, ставивший Романа перед невыносимым выбором. Любовь к ней, беременность, будущее — всё это было поставлено на карту в этой жестокой игре.
42
— «Кипарисовые воды» никогда бы не стали твоим домом, — парировал Эрнесто, его голос был ледяным, спокойным, но от этого ещё более опасным, — если бы я сразу понял, что ты на самом деле собой представляешь! — Его слова, словно хирургический скальпель, идеально точно вскрыли нарыв обид и подозрений. В его взгляде читались разочарование, обида, даже предательство. Он смотрел на Антониету так, словно видел ее истинное лицо, скрытое под маской добродетели.
— О, как ты можешь говорить такие ужасные вещи! — Прекрасные голубые глаза Антониеты, до этого метавшие молнии, мгновенно наполнились слезами. Мгновенная метаморфоза. Она, словно актриса на сцене, разыгрывающая тщательно отрепетированный спектакль, умоляюще посмотрела на мужа, ища защиты и сочувствия. Идеальный спектакль, призванный вызвать жалость и сочувствие. — И ты собираешься спокойно сидеть и слушать, как он унижает и оскорбляет меня? А я-то думала, что ты меня любишь. – Её голос дрожал, каждая интонация была выверена так, чтобы задеть самые болезненные струны в душе Романа.
Эмили понимала, что Антониета умело манипулирует мужем, используя его любовь и заботу как оружие. Она знала, как надавить на нужные рычаги, как заставить Романа почувствовать себя виноватым. И этот циничный расчёт вызывал у Эмили отвращение.
Роман, понимая, что сейчас каждое слово имеет значение, а каждое его действие будет иметь непоправимые последствия, посмотрел на Эрнесто, словно прося его замолчать и не подливать масла в огонь. Он знал, что сейчас любое неосторожное слово может разрушить хрупкий мир, который он так отчаянно пытался сохранить, расколов семью на непримиримых врагов. Он словно стоял на тонком льду, под которым бурлила ледяная вода вражды.
— Антониета, конечно, я люблю тебя! — попытался он успокоить жену, осторожно протягивая руку, чтобы коснуться её руки, словно боясь спугнуть дикую птицу. — Не расстраивайся, дорогая... Эрнесто вовсе не хотел тебя обидеть, просто у него очень вспыльчивый характер. Он не это хотел сказать... — Роман запинался, подбирая нужные слова, словно балансируя на канате над пропастью, пытаясь сохранить равновесие между двумя противоборствующими силами. Он разрывался между желанием защитить свою жену и сохранить хоть какие-то остатки отношений с братом. Он пытался угодить всем, но рисковал потерять всё.
— Нет, я как раз сказал то, что хотел, — угрюмо покачал головой Эрнесто, не желая идти на компромисс и уступать хоть пядь своей правды. Его честность в данном случае звучала как вызов, как провокация, как отказ от ложной дипломатии. Он словно намеренно плевал в лицо всему этому фарсу.
Эмили, невольно ставшая свидетельницей этой безобразной сцены, жалела только Романа. Ей пришло в голову, что он подобен кошке, брошенной между двумя рычащими собаками... причём Роман любил обеих собак, несмотря на их взаимную ненависть. Он отчаянно пытался помирить их, но каждая его попытка лишь сильнее разжигала их взаимную неприязнь, превращая его в беспомощную жертву их вражды. Атмосфера в комнате накалилась до предела, и каждый вздох казался тяжёлым и напряжённым. Спокойный семейный разговор превратился в поле битвы, а надежды Эмили на семейную гармонию рухнули, как карточный домик, погребая под обломками её наивные мечты. И в этот момент ей стало страшно за своё будущее — в какой семье ей предстоит жить дальше? В доме, раздираемом ненавистью и обидами?
Воздух в комнате был пропитан невысказанным напряжением, словно на молчаливом поле боя, где взгляды скрещивались, а слова становились оружием. Антониетта, воплощение расчётливой скорби, оставалась невозмутимой, несмотря на колкие замечания Эрнесто, как будто его резкие высказывания были всего лишь раздражающим жужжанием комара, легко игнорируемым в грандиозном плане её махинаций. Всё её внимание было приковано к Роману, её мужу, вокруг которого вращалась эта семейная драма.
Тщательно срежиссированное представление продолжалось. Казалось, из ниоткуда в её руке появился изящный кружевной платочек, который она нежно прижала к лицу. Скрывала ли она торжествующую ухмылку или просто маскировала пустоту своего представления? Двусмысленность была намеренной. Она изображала скорбь, достойную древней трагедии, её голос был пронизан тщательно продуманной печалью — песней сирены, способной растопить ледяное сердце даже самой закалённой души.
— О, Роман, — выдохнула она, и её голос задрожал, — разве ты не видишь, как он меня ненавидит? Каждое его замечание — как кинжал, вонзающийся мне в спину, каждый взгляд — яд, медленно отравляющий меня. И в моём положении! — Она положила руку на живот, защищаясь, — это был тонкий, но сильный жест. - Как он может быть таким жестоким, зная о моём хрупком состоянии, когда каждое мгновение наполнено тревогой и ожиданием нашего чуда?
Она умело использовала свою беременность как щит от критики и как оружие, чтобы вызвать сочувствие, эксплуатируя присущие Роману чувство вины и инстинкт защитника.
Эрнесто ответил взрывом сардонического смеха, который разрушил хрупкое притворство, прорезав тишину, словно осколки стекла.
- Ах, Антониетта, дорогая мачеха, — протянул он, и в его голосе зазвучало презрение, —
