Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Я взглянул на часы: пора было отправляться на вокзал.
– Да. Поехали вместе, сегодня же!
– Сегодня не смогу, но значит, ты не против, если я приеду завтра. А я приеду обязательно. Боже! Подумать только – ты выбрал именно этот дом! Думаю, ты будешь там невероятно счастлив – ведь я видел… Впрочем, об этом я, возможно, расскажу, когда приеду. Только ни о чем не спрашивай: я заговорю, когда и если смогу, как выражаются юристы… Ты правда уже уходишь?
Я действительно спешил и был уже в дверях, когда Родерик проговорил:
– Естественно, я выбрал ту самую комнату.
Конечно, я даже не стал спрашивать, что значит «ту самую».
История была известна мне лишь в самых общих чертах, и ее подробности за много лет поблекли в памяти, хотя продолжали, судя по всему, цвести в сердце Родерика. Предоставив своему разуму свободно блуждать в прозрачных весенних сумерках, я постепенно вспомнил то немногое, что знал. Родерик никогда об этом не рассказывал (и даже теперь сомневался, сумеет ли), так что мне пришлось самостоятельно реконструировать целое из обрывков воспоминаний.
Когда он познакомился с Маргарет, чью девичью фамилию я безнадежно забыл, та была изумительной юной красавицей, и Родерик, не без поощрения с ее стороны, влюбился в нее по уши. Казалось, его ухаживания имели успех, и он летал от счастья, когда на сцене появился дерзкий красавец Ричард Олтон, богатый наследник дядюшки-барона. Под его натиском Маргарет скоро сдалась – может быть, действительно влюбилась (очень уж красив был бездельник), а скорее, как все тогда сочли, последовала зову своего тщеславия. Так или иначе, ухаживаниям Родерика настал конец, и не прошло и года, как она вышла замуж за другого.
В ту пору я раз или два встречал ее в Лондоне – ослепительно красивую, блистательно богатую. Весь мир лежал у ее ног. Она родила двоих сыновей, достигла вершин светского Олимпа – однако исполнение заветных желаний обернулось язвой для ее души [73]. Муж не скрывал своих бесконечных измен, его изощренная жестокость в быту ходила по тонкой грани законного, а потом он вовсе бросил жену и стал открыто жить с другой женщиной. Отчего Маргарет не развелась с ним, мне неизвестно. Может, из гордости, может, по-прежнему любила (если вовсе любила когда‐нибудь) и была готова принять обратно, а может, мстила.
Беда не приходит одна. Сыновья Маргарет погибли один за другим на войне в Европе. Сама она, насколько я слышал, стала жертвой какой‐то злокачественной болезни, обезобразившей лицо, и с тех пор вела жизнь отшельницы, пока не скончалась три года назад – как выясняется, в моем доме и в присутствии Родерика. Вот и все, что я знал об этой истории, подробности которой он пока не решался мне рассказать.
Родерик прибыл на следующий день. Он ехал на автомобиле, чтобы не переутомиться, и явно в этом преуспел: никогда я еще не видел его таким оживленным, как вечером, когда после ужина мы устроились во флигеле.
– О, как хорошо, что я все‐таки приехал! Такое необыкновенное спокойствие и удовлетворение! Все здесь пропитано присутствием Маргарет, и я даже не представлял, насколько мне его не хватало. Пусть все это иллюзия – но какая разница, если я так чувствую?.. До чего впечатываются в обстановку произошедшие в ней события! В моей комнате все дышит Маргарет – ведь это, как ты теперь знаешь, была ее комната. Единственное, чего мне хочется, – быть здесь и, мурча от наслаждения, по-кошачьи тереться носом о свои воспоминания. Ты, наверное, находишь странным, что я не избегаю места ее смерти, а, наоборот, купаюсь в его воздухе. Но для меня то был счастливейший миг.
– Потому что?.. – начал я.
– Нет, не потому, что она освободилась, если ты об этом, а от того, что я видел… – Он не закончил фразы, и я промолчал, помня о просьбе ничего не спрашивать, пока и если он не решит рассказать мне сам.
Несмотря на весну, вечерами было еще прохладно, и в камине пылал огонь. В его свете глаза Родерика искрились – не отражением пламени, а глубоким счастьем.
– Нет, я еще не готов продолжать, – признался он, – хотя думаю, что все же решусь напоследок. А пока предоставлю тебе гадать, отчего место, где случилось такое печальное событие, наполняет меня счастьем. Ну и раз уж я отказываюсь говорить о себе, давай поговорим о тебе. Что нового, чем ты занимался, а самое главное, о чем думал?
– В основном я занимался переездом – таскал мебель, пытался уместить ее там, где ей не место, и сыпал проклятиями.
Родерик окинул комнату взглядом.
– Кажется, она на тебя не в обиде – выглядит довольной. Что еще?
– Когда не оставалось сил таскать и ругаться, я писал страшные рассказы – все о нашей любимой границе между жизнью и смертью.
Он рассмеялся.
– Любимой, говоришь? Что ж, не буду возражать. И каковы твои взгляды на предмет?
– Мои взгляды к вашим услугам, сэр, – ответил я, указывая на письменный стол, засыпанный машинописными листами.
– Прекрасно. Если позволишь, возьму почитать на ночь. Ты мастер сочинять жуткие истории, но ошибаешься, считая, что жуть – неотъемлемое свойство потустороннего. Без сомнения, там бывает страшное – как и везде, ведь гроза порой куда страшнее бестелесных видений. Тем не менее, когда подойдешь вплотную к этой границе, понимаешь, насколько она чудесна и сколько очарования таится по ту сторону. Однажды я побывал у этой границы – здесь, в этом самом доме, о чем, скорее всего, тебе расскажу, – и никогда еще не видел места столь счастливого и благостного. Уже скоро я, вне всякого сомнения, отправлюсь туда сам, и это наверняка будет чрезвычайно интересно и торжественно, как первое представление новой пьесы в театре. Поднимется занавес, и я увижу то, чего никогда еще не видел. Ведь насколько хорошо хранится этот секрет, несмотря на обрывочные послания и видения, пробивающиеся время от времени с того света! Не терпится узнать, что за новую драму мне покажут.
– Ты не веришь рассказам медиумов?
– Конечно, нет. Терпеть не могу сопливые – иначе не скажешь, да и зачем, когда есть такое подходящее слово, – сопливые сказочки заурядных, безупречных медиумов высшей категории по полгинеи за сеанс, которые спрашивают, знал ли кто‐нибудь из присутствующих Чарльза, а если не Чарльза, то Уильяма или Томаса. Естественно, находится дама в черном, которая знала какого‐нибудь недавно умершего Чарльза, Томаса или Уильяма – сына, брата или кузена, – и медиум принимается сочинять, как тот счастлив, занят добрым делом и помогает другим… Боже упаси! Месяц назад, незадолго
