Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон
Впрочем, я быстро убедил себя, что голос явился из сна, что было естественно в данных обстоятельствах. Несколько дней прошли достаточно спокойно. А потом, когда я прогуливался по залитой солнцем людной улице, я вдруг ощутил некую перемену. В чем? Да буквально в воздухе; если угодно, назовите его физической атмосферой, нас окружающей. Короче, душу мою покрыл мрак ужаса перед сущностями – посланцами зла. Они двигались мне навстречу, ведомые Уодемом – веселым и бодрым. Он взглянул на меня, и лицо его стало маской ненависти. «Надеюсь, отец Дэнис, мы теперь будем часто встречаться», – процедил Уодем и прошел мимо.
Еще через некоторое время я вернулся домой в сумерках. Войдя к себе в комнату, я услышал характерный треск – так трещит, натянувшись, веревка. В прямоугольнике окна на фоне закатного неба качался мертвый Уодем с мешком на голове. А то бывало, что я сидел над книгами – и вдруг дверь тихо открывалась и снова закрывалась. Тогда я знал: это он. Сама сущность или намеки на ее присутствие появлялись нечасто, иначе я, пожалуй, начал бы противостоять ей, ведь я не сомневался в ее бесовской природе. Но нет – она посещала меня в те минуты, когда моя бдительность дремала, а перерывы между посещениями были продолжительны. Это делалось нарочно – чтобы я вообразил, будто превозмог наваждение. Вот почему я порою чувствовал, что уже не так тверд в вере. И неизменно перед появлением адской сущности словно некая злая сила опускалась мне на плечи, и я призывал на помощь веру в Господа, устремлял взор к Небесам. Да вот не далее как в прошлое воскресенье…
Отец Дэнис осекся и прикрыл глаза ладонью, словно не желая глядеть на привидение.
– Так вот, я служил мессу в одной из наших церквей. Паствы собралось много, и едва ли в моей душе было иное желание, кроме одного: влить в сердца прихожан святую веру, о которой я говорил. Месса была утренняя, солнце светило в витражные окна, и лучи, пройдя сквозь стекло, окрашивались в разные цвета. Но в середине мессы набежала туча, а с нею явился и ужасный предвестник дьявольского искушения. Сделалось так темно, что служителям пришлось включить электричество, и внутренность храма снова засияла. На кафедре передо мной стояла лампа, и вот в ней вспыхнул свет и озарил не только мои записи, но первую из скамей для прихожан. И на этой-то скамье мне предстал Уодем: с запрокинутой головой, с багровым лицом, с глазами, выкатившимися из орбит, и с удавкой на шее.
Голос мой дрогнул; я вцепился в поручни и стоял так около секунды, таращась на Уодема, между тем как он таращился на меня. О ужас! О мрак вечной ночи, к коему я приговорен за то, что допустил смертоубийство невиновного!.. И вдруг в разгар этого душевного шторма тучи оказались словно бы раздвинуты милостивой рукою, и на меня с высоты взглянула сияющая звезда. Иными словами, блеснул луч убежденности, что, как священник, я не мог поступить иначе, а сущность на первой скамье послана не Господом Богом, а дьяволом, и я должен ей противостоять как сладостно-коварному искушению. Выходило, что глядел я не на призрак человека, а на дьявольскую подделку.
Я вернулся к моим записям и продолжил проповедь, ибо это была моя единственная задача. Мне самому показалось, что заминка длилась целую вечность; для меня время будто замерло, а между тем позднее я узнал, что прихожане почти ничего не заметили. А сердце мое шепнуло, что вовсе не наказание я претерпел, но укрепление пошатнувшейся веры.
Вдруг отец Дэнис замолчал и уставился в пол; в глазах его, однако, не было страха, а была отчаянная воля к сопротивлению.
– Оно близко, – бросил мне отец Дэнис. – Если увидите или услышите нечто, не поддавайтесь ему, ибо это есть зло.
Дверь распахнулась и снова захлопнулась. Никто не вошел, но я понял: теперь с нами в гостиной находится некий живой разум – только не мой и не отца Дэниса. Присутствие этой сущности терзало меня, как на физическом уровне человека терзает запах тления. Мою душу стало тошнить. Затем, по-прежнему ничего постороннего не видя, я ощутил холод – а ведь до сих пор в комнате было тепло от ярко пылавшего угольного камина. Вдобавок померк свет, как при солнечном затмении. Возле меня на столе стояла электрическая лампа; ее абажур затрепетал от ледяного сквозняка, а нить накала, секунду назад пронзительно-яркая, потускнела, стала багровой, как остывающие уголья. Напрасно я напрягал зрение – вторженец и не думал материализовываться. Отец Дэнис выпрямился в кресле, зафиксировал взгляд на чем-то для меня невидимом. Губы его шевелились, пальцы обхватили распятие, которое он носил на шее. Тут-то и мне явилось то, на что смотрел отец Дэнис, – из полумрака начало проступать раздутое, багровое лицо. Язык был вывален и мотался из стороны в сторону. Четкость все возрастала, я уже видел удавку на шее. Висельник, однако, не был мертв – он двигался, и весьма активно, управлял же им дух отнюдь не человеческой, а бесовской природы.
Отец Дэнис вскочил. Его лицо оказалось всего в паре дюймов от кошмарного висельника. Он вскинул руки, сжимавшие священный символ, и возвысил голос.
– Изыди! Возвращайся туда, где принимаешь муки, и пребудь там до скончания времен, когда Господь в Своем милосердии дарует тебе смерть.
Раздался жуткий вой, комнату тряхнуло так, что дрогнули ее углы; в следующую секунду вернулись тепло и свет. Мы с отцом Дэнисом вновь были одни. Изнеможенное, покрытое испариной недавней борьбы, лицо отца Дэниса тем не менее сияло благодатью, какой мне никогда не случалось наблюдать.
– Бес больше не вернется, – выдохнул отец Дэнис. – Я сам видел: он скукожился и зачах перед силой Господня присутствия… По вашим глазам я могу судить, что и вы его видели, и теперь знаете: то, что приняло человечий облик, на самом деле исходило от дьявола.
Мы поговорили еще немного, и отец Дэнис засобирался уходить.
– Ах, чуть не забыл! Вы ведь интересовались, как я мог нарушить перед вами тайну исповеди. Дело в том, что Хорас Кеннион сегодня утром покончил с собой. Своему поверенному он оставил сверток, который нужно было вскрыть после его смерти; нечто вроде мемуаров, которые надлежало напечатать в газете. Их и напечатали; я сам прочел нынче вечером отчет Кенниона о том, как он расправился с Джеральдом Селфом. Ему, понимаете ли, публичности хотелось, притом чем больше, тем
