Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

«Кеннион, – заговорил я, – сознайтесь! Сознайтесь из любви к Господу Богу, из страха перед адскими муками! Что с того, если вы или я проживем на несколько лет меньше, если в итоге нас ждет вечность и вступим мы в нее, получив отпущение грехов? Я буду молиться о вас денно и нощно, Кеннион».

«Очень мило с вашей стороны. Но ведь вы теперь дадите Уодему полное отпущение грехов, не так ли? Что с того, что завтра в восемь утра Уодем вступит в эту, как ее – в вечность?»

Тут я не выдержал и воскликнул: «Зачем же вы исповедовались, если не желаете спасти его и получить искупление?» И вот что ответил мне Кеннион: «В недавнем прошлом вы проявили ко мне суровость, сказали, что со мной никто не станет водиться. И вот сегодня я вдруг подумал: а недурно было бы загнать вас в угол. Наклонности у меня садистские, и вот я себя побаловал. Вы страдаете и сами это знаете; камере пыток, в которую угодила ваша душа, вы предпочли бы физическую боль любой интенсивности. Меня это завораживает; я наслаждаюсь. Спасибо вам огромное, Дэнис». С этими словами Кеннион поднялся. «Меня ждет такси. А вас – хлопоты, не так ли? Может, подвезти вас? Куда? В Пентонвиль [41]?»

Отдельные порывы души – как темные, так и осиянные – невозможно описать словами. Мое воображение бессильно – оно не рисует мне скорбей, сравнимых с теми, которые я тогда испытывал. Ибо даже в горчайшей тоске человек понимает, что страдания необходимы для спасения души, что в них одних могут сгореть наши грехи. Я же терзался впустую, безо всякого смысла… А потом что-то шевельнулось в моем мозгу, и я задумался: а нельзя ли повлиять на ситуацию, не нарушая тайны исповеди? Из окна мне было видно, что в Вестминстере горит свет; значит, продолжается заседание. Что, если я сообщу министру внутренних дел об исповеди, из которой узнал о невиновности Уодема? Конечно, министр потребует деталей, и тогда я скажу ему… В следующий миг я отчетливо понял, что сказать ничего не смогу: нельзя даже намекать, что убийца Селфа поднялся вместе с ним к нему в квартиру – этой информации будет достаточно, ведь мало ли кто видел Селфа с Кеннионом за совместным ужином! В любом случае мне требовалось наставление, и я отправился прямо к кардиналу на дом – а живет кардинал возле нашего собора. Он уже лег спать, потому что перевалило за полночь, однако, учтя срочность дела, вышел ко мне. Я рассказал ему обо всем – конечно, без зацепок – и услышал в ответ именно то, что и ожидал услышать. Да, мне позволительно пойти к министру внутренних дел и сообщить ему об исповеди, но так, чтобы ни единого намека не сорвалось с моих уст. Но лично сам кардинал не считает, что казнь может быть отсрочена – при той скудной информации, которую я выдам.

«Сколь бы ты ни страдал, сын мой, – добавил его высокопреосвященство, – не сомневайся: ты страдаешь, потому что поступил как должно, а не потому, что содеял дурное. Порыв спасти невиновного тебе следует считать дьявольским искушением, и все аргументы в пользу того, чтобы не противиться этому порыву, также исходят от дьявола».

Через час я встретился с министром внутренних дел у него в кабинете. Но, не владея подробностями – которые я не мог ему сообщить, и он это понял, – министр был бессилен. «Этого человека признали виновным, – заявил он, – его апелляцию отклонили. Без новых улик я ничего не могу сделать». На минуту он задумался, и вдруг резко вскочил. «Боже милосердный, как это отвратительно. Я не сомневаюсь, что исповедь имела место – но это еще не доказывает правдивости грешника. Неужели нельзя снова с ним встретиться? Неужели вы не в силах вселить в него страх пред Господом? Если вы добьетесь от него показаний, которые развязали бы мне руки, я тотчас распоряжусь насчет отсрочки казни; обращайтесь ко мне в любое время, вплоть до критического момента. Вот мой телефон; звоните либо сюда, на службу, либо через час ко мне домой».

Еще не пробило шесть утра, как я был с Уодемом. Я сказал ему, что верю в его невиновность, и отпустил ему прочие грехи. Он получил святое причастие и, не дрогнув, пошел на смерть.

Отец Дэнис выдержал паузу.

– Видите, как долго я подбирался к тому моменту моей истории, который касается спиритического сеанса, описанного вами? Так нужно было, ведь иначе сохранялся риск, что вы не поймете дальнейшего, – а понять вы должны обязательно. Как я уже говорил, на таких сеансах человек вступает в контакт вовсе не с душой умершего; нет, произносит фразы и подает знаки некая ужасная злая сила, и ее действия – сплошной подлог. Я помню, что вы мне ответили: «Зачем же приплетать сюда дьявола?» Так вот сейчас я все объясню. Когда с Альфредом Уодемом было кончено, когда разверзся под ним люк, а веревка спружинила с характерным звуком, я пошел домой. Еле брезжило сумрачное зимнее утро, но я, недавний свидетель трагического действа, чувствовал безмятежность и умиротворенность. Про Кенниона я не думал вовсе, мои мысли сосредоточились на несправедливо казненном юноше – ибо Альфред Уодем почти юношей и был. Но казнь представлялась мне не более чем печальной ошибкой. Ведь бессмертной души Уодема не коснулось дурное. Скорее уж он своими страданиями искупил прочие грехи, а значит, уподобился святым мученикам. Со смирением я благодарил Господа за то, что Он дал мне силы поступить правильно, ведь, если бы из-за меня Кенниона схватили, если бы он сейчас находился в полицейском участке, а Уодем был бы жив, на мне осталось бы пятно тягчайшего преступления, какое только может совершить священник.

Всю ночь я бодрствовал, и вот после утренней мессы прилег на диван немного поспать. Мне приснилось, будто я нахожусь в камере Уодема, и он знает, что я располагаю доказательствами его невиновности. За несколько минут до казни из коридора донеслись до меня шаги конвойных. Уодем тоже их услышал – и вскочил. «Вы отправляете невиновного человека на смерть, когда могли бы спасти его! – заговорил Уодем, тыча в меня пальцем. – Нет, вы не погубите меня, отец Дэнис. Отец Дэнис! – взвизгнул он, и его визг словно захлебнулся. И тут открылась дверь.

Я проснулся в уверенности, что меня позвали по имени, причем сделал это кто-то находившийся совсем рядом. И у меня не было сомнений относительно того, кому принадлежал голос. Однако в комнате моей царила тишина; я был один,