Кино под небом - Джо Р. Лансдейл
Эти дети бесполые. Гладкие снизу, как куклы Барби, но лишенные привлекательного телосложения. И задних проходов тоже нет. Вот что интересно. Они не испражняются. Едят, но не испражняются. Вместо этого выпускают через поры какую-то слизь. Кстати, они очень воняют. Хотя, полагаю, вы и сами догадались.
Кто бы вы ни были.
Раньше они были очень милыми. Но когда подросли, объединились в группу. Правда, их осталось совсем немного. Большинство ушли в лес, чтобы выживать самостоятельно. Достигнув того, что, я полагаю, можно назвать зрелым возрастом, они потеряли к нам интерес.
Ремарочка. Они могут силой мысли двигать небольшие предметы.
Жуть какая, да?
Кстати, раз уж мы заговорили о детях.
У меня был ребенок. Грейс, которая ушла к Стиву, носила моего ребенка. По крайней мере, так она утверждала. Ребенок родился мертвым.
Плохие дела. Плохое прошлое. Плохие воспоминания.
Кстати, мой приятель Боб умер. Просто взял и умер. Без видимых причин. Может, какая-то болезнь. Может, сердце не выдержало. Не знаю, но в один день он был в порядке, а на следующий – уже не очень. Его тело быстро исчезло. Поговаривают, что кто-то один или несколько человек съели его. Возможно, я был одним из них. Не знаю. Правда. Если я и делал что-то подобное, то постарался забыть. Мне нравился Боб… Имею в виду, когда он был жив. Но иногда очень хочется есть. И я уверен, что, окажись Боб на моем месте, он не захотел бы, чтобы я пропадал зря.
Поэтому я не утверждаю, что ел его, но и не утверждаю, что не ел.
Однако хватит о неприятных воспоминаниях.
Всегда есть новые поводы для беспокойства.
Очень хотелось бы, чтобы всего нового было поменьше.
Господи. Как же хочется вернуться домой.
Это, друзья мои, чертовски интересная история, просто потрясная история. Йо-хо-хо, и бутылка рома… которой у меня нет. Но у меня есть эта писанина. Она помогает мне сосредоточиться. За исключением тех случаев, когда не помогает.
Конечно же, записывать все это, скорее всего, пустая трата времени. Кто вообще будет это читать?
Сижу, смотрю «Техасскую резню бензопилой», и она будто мне даже нравится. Сижу здесь, на водительском сиденье автобуса, мой дневник на приборной панели, с умирающей чернильной ручкой, на которой напечатано «Замените масло в „виллис“». Пишу при мерцающем свете, который проникает сквозь сгустки падающего с неба инопланетного дерьма, или что это такое. Левая рука у меня в штанах, и я поглаживаю свои яйца, будто это потный, волосатый плюшевый мишка. Они меня успокаивают.
Но я чувствую, что скоро уловлю ритм этого падающего дерьма, и когда это произойдет, пойду на заднюю площадку автобуса, лягу, и усну под его мерный стук, убаюкивающий и утягивающий меня в объятия Гипноса и Морфея.
Однажды я прочитал об этом в одной книге, об этих греческих богах сна.
Да, пора спать.
Действительно.
Я надеюсь на это.
Думаю об автобусе, в котором живу. Думаю о том, чтобы снова проехать на нем по единственному шоссе, снова отправиться в путь. Но что толку?
Однажды я проделал это на другом автомобиле.
Ничего не вышло.
Я уже говорил это. Черт. Я так устал, что не знаю, что я говорил или не говорил. И помню ли я вообще, как это говорить. Иногда у меня возникают проблемы с буквами. Ну, например, в какую сторону бугорок у буквы «Б»? Влево или вправо?
Это место меняет вас. Обманывает ваш рассудок.
Сейчас я пойду и прилягу. От мыслей обо всем этом у меня начинает болеть голова.
Пожалуйста, Дрёма, приди ко мне, любовь моя. Откройся мне, поглоти меня, обними в глубокой темноте, и сделай меня счастливым.
Ну или хотя бы чуть менее несчастным.
3
Проснувшись, я почувствовал себя Дэвидом Иннесом, персонажем прочитанного мной романа Эдгара Райса Берроуза. Мне нравилось чувствовать себя Дэвидом Иннесом, потому что он был сильным, смелым и честным – то есть обладал всеми теми качествами, которые я хотел бы иметь, но не имел.
В книге Берроуза он жил в центре Земли, где вечно светило солнце. Оно представляло собой шар из чего-то вроде лавы, висевший над их миром, который находился в центре Земли. Таким образом, обитатели этого мира никогда не знали, который час, поскольку их солнце не двигалось, и ночь никогда не наступала.
Спали ли они по восемь часов?
Или по восемь лет?
В Пеллюсидаре никогда этого не знаешь.
(Сейчас я сделаю отступление, которое не имеет никакого отношения к моей дискуссии о свете и дне, ночи и темноте, но, блин, оно не идет у меня из головы, поэтому вот оно:
Как и здесь, в Пеллюсидаре – там, внизу, в центре мира, – нужно было остерегаться чудовищ-людоедов. Считайте это напоминанием и еще одной причиной, которая сближает меня со старым добрым Дэвидом Иннесом).
Вернемся к тому, насколько трудно отличить истинный день от ложного, как в Пеллюсидаре.
Отчасти как там.
Здесь, в этом мире, где свет меняется, но отсутствует измерение времени, ощущения были такими же. Это все сильнее сбивает с толку, будто какое-то устройство выходит из строя, требуется замена предохранителя или вроде того.
И это немного пугает (а что здесь не пугает?). Время от времени раздается шипение, и свет внезапно исчезает (фильмы тут же прерываются). Становится темно, темно запредельно, просто черным-черно. Потом кто-то вливает в тьму немного света, и запредельная чернота становится обычной темнотой. Старой доброй ночной темнотой.
(Черт возьми, я даже рад этому. Вижу в этой темноте свои руки, как между пальцами клубятся тени, когда держишь руку перед лицом. При том, что раньше, поднося ее к лицу, я не мог ее видеть.)
А что, если (извечный вопрос) предохранитель сгорит, и свет не вернется? И мы будем сидеть здесь, слушая лишь дыхание друг друга, чувствуя прикосновения рук друг друга, и делясь друг с другом вшами и блохами.
Я думаю, что произошло бы плохое.
Эй. А что, если предохранитель уничтожит весь климат и останется лишь пустота?
П-У-С-Т-О-Т-А.
Думаю, это будет не очень хорошо.
Но пока вы можете разжечь костер и приготовить еду, а солнце может взойти и сесть, снова взойти и сесть, прежде чем вы доедите свою
