Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
– И вот он помирал, – рассказывал один из моих информантов, – дородный был мужчина, да только кожа и кости остались. Тварь высосала из него всю кровь. Прокричал те слова, что на панели в церкви, и испустил дух.
– Negotium perambulans in tenebris? – живо подсказал я.
– Вроде того – в общем, латынь.
– А что потом? – спросил я.
– Больше туда никто и близко не подходил. Старый дом сгнил и обрушился, а три года назад объявился мистер Дулисс из Пензанса и половину отстроил. Ему дела нет до тварей да латыни – берет каждый день бутылку виски и напивается вусмерть… Эх, пошел я ужинать!..
За правдоподобие легенды ручаться не берусь, а вот о мистере Дулиссе из Пензанса приятель сказал чистую правду. С того дня мистер Дулисс стал предметом моего горячего интереса, тем более что дом при каменоломне граничил с дядюшкиным садом. Тварь, бродящая во тьме, не взбудоражила мою фантазию: я настолько привык спать один в своем открытом флигеле, что ночные ужасы меня не пугали. А вот проснуться среди ночи от криков мистера Дулисса, на которого напала Тварь, было бы очень волнующе!
Однако постепенно эта история поблекла, вытесненная более живыми впечатлениями нового дня, и на протяжении последних двух лет, проведенных в дядюшкином саду, я редко задумывался о мистере Дулиссе и об участи, грозившей ему за безрассудное желание поселиться там, где Тварь вершила суд. Время от времени я видел его за садовой оградой – желтого, распухшего человека с неуверенной шаркающей походкой. Дальше своего двора он никогда не выходил – я не встречал его ни в деревне, ни на пляже. Мистер Дулисс никому не докучал, и никто не докучал ему. Угодно ли ему было стать жертвой легендарного ночного монстра или спиться до смерти – это никого не касалось. Мой дядя в первое время после прибытия мистера Дулисса многократно пытался его навестить, однако тому, видно, не было дела до священников: он велел прислуге говорить, что его нет дома, и ни разу не нанес ответного визита.
За три года жизни под солнцем, ветром и дождем я полностью перерос свои детские болезни и сделался крепким, сильным малым тринадцати лет. Меня отправили в Итон, потом в Кембридж, и в должный срок, отужинав положенное на официальных приемах, я стал барристером. За двадцать лет мой годовой доход достиг пятизначной суммы, и я приобрел достаточное количество надежных ценных бумаг, чтобы дивидендов хватало на удовлетворение всех моих земных потребностей, каковых, за простотой вкусов и скромностью привычек, я имел не так много. Оставалось рукой подать до вершин своей профессии, однако я не питал честолюбивых замыслов. Не влекла меня, прирожденного холостяка, и семейная жизнь.
На протяжении долгих лет трудов единственная мечта манила меня на туманном горизонте: вернуться в Полерн и вновь погрузиться в уединенную жизнь на побережье, где лишь море да поросшие дроком утесы, полные тайн, будут составлять мне компанию. Чары Полерна овладели моим сердцем, и за все эти годы не было ни дня, когда я не думал бы о возвращении. Хотя я регулярно переписывался с дядей, а когда он скончался – с его вдовой, по-прежнему жившей в Полерне, с тех пор как вступил на профессиональный путь, я не бывал там ни разу, зная, что, окажись в тех местах, уже не смогу их покинуть. Поэтому я твердо решил: едва накоплю достаточно средств для независимой жизни, вернусь туда и больше никогда не уеду.
И все же я уехал. Никакая сила теперь не заставит меня вновь свернуть с дороги, ведущей из Пензанса в Лендс-Энд, и спуститься по крутой тропе, чтобы вновь увидеть утесы, возвышающиеся над крышами полернских домов, и услышать гомон чаек в заливе. Сила, таившаяся во мраке, вышла на свет, и я узрел ее своими глазами.
Дом, где в детстве я провел три года, унаследовала тетя, и, когда я сообщил ей о желании вернуться в Полерн, она предложила мне пожить вместе, пока я не найду подходящее жилье или не устану от ее общества.
«Этот дом слишком велик для одинокой старой женщины, – писала она. – Я часто думаю о том, чтобы переехать в домик поменьше – мне было бы этого вполне достаточно. Приезжай, милый, а если я стану тебе докучать, кто‐нибудь из нас может отселиться. Возможно, ты, как большинство обитателей Полерна, захочешь одиночества и покинешь меня. А может быть, я сама уеду. Все эти годы я оставалась здесь, чтобы старый дом не зачах. Понимаешь, дома чахнут, если в них никто не живет. Их дух все слабеет и слабеет, пока не исчезнет совсем. Впрочем, по твоим лондонским меркам это, должно быть, глупости…»
Естественно, я с благодарностью принял ее осторожное предложение и одним июньским вечером вновь ступил на крутую дорогу, сбегающую в окруженную холмами долину. Время, казалось, замерло: все тот же обветшалый палец дорожного столба (или его наследник) указывал на каменистую тропу, все там же стоял белый ящик для писем. Шаг за шагом меня окружали знакомые приметы, и все было точно таким, как в детстве, ничуть не уменьшившись с годами. На месте были и почтовое отделение, и церковь, и дом священника рядом с ней, поодаль – высокие кусты, за которыми таился дядин дом, а дальше – серые крыши дома у каменоломни, влажные от морского ветра. Не изменилось и ощущение полного уединения. Где‐то за деревьями взбиралась вверх тропа, ведущая к главной дороге до Пензанса, однако все это тотчас стало для меня бесконечно далеким. Годы, прошедшие с тех пор, как я в последний раз открыл знакомую калитку, рассеялись, словно туман в теплом солнечном воздухе. Суды и законы оставались где‐то в книге памяти – пожелай я перелистать ее, вспомнил бы, как сделал на них имя и состояние. Но эта скучная книга захлопнулась: я вернулся в Полерн и вновь попал под его чары.
Прежним осталось не только место – совсем не изменилась и тетя Эстер, открывшая мне дверь. Она была все такой же изящной и белокожей; годы лишь украсили ее. После ужина тетя рассказала мне обо всем, что произошло в Полерне за минувшие годы, и перемены, о которых она говорила, лишь подчеркивали неизменность места. Вспоминая одно за другим знакомые имена, я спросил, как поживает мистер Дулисс в доме у каменоломни, и на тетушкино лицо набежала тень, словно облачко
