Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Наряду с чистыми, добрыми силами существовали, несомненно, и темные тайны, в числе которых – «язва, ходящая во мраке». Несмотря на свою смертоносность, она являлась не только злом, но и карой небесной за святотатственные и нечестивые поступки. Из всего этого плелись чары Полерна, чьи зерна долго дремали в моей душе, а теперь дали ростки, и кто смог бы предсказать, что за удивительный цветок распустится на стебле?..
С Джоном Эвансом я встретился довольно скоро. Однажды утром, когда я загорал на песке, на берегу появился полный мужчина средних лет с лицом Силена[54]. Заметив меня, он остановился и прищурился.
– Ба! Да не тот ли это паренек, что жил в саду священника? Узнаешь меня?
Я узнал его по голосу и лишь затем разглядел знакомые черты сильного, проворного юноши в этой оплывшей карикатуре.
– Вы ведь Джон Эванс? – откликнулся я. – Вы были ко мне очень добры, рисовали для меня картинки.
– Рисовал и еще нарисую… Купался? Опасное это занятие. Бог весть что за твари водятся в море, впрочем, как и на земле. Не то чтобы мне есть до них дело – предпочитаю работу да виски… Ох, с нашей последней встречи я научился писать по-настоящему! Ну и пить заодно. Живу‐то в доме у каменоломни, а там изрядно пить хочется. Будешь проходить мимо – заглядывай посмотреть мои картины. У тетки живешь, поди? Я бы написал с нее замечательный портрет. Интересное лицо, и знает много. Все, кто живет в Полерне, много знают, хотя мне лично такое знание даром не сдалось.
Никогда еще я не испытывал одновременно такого отвращения и интереса. В грубом лице Джона Эванса и шепелявой, заплетающейся речи крылось нечто омерзительное и в то же время притягательное. Какими, интересно, покажутся мне его картины?
– Я как раз собирался домой. Буду рад заглянуть, если позволите, – сказал я.
Неухоженным, заросшим садом мы прошли в дом, где я до тех пор не бывал. На окне грелась большая серая кошка, в уголке прохладного зала старуха накрывала стол к обеду. На каменных стенах тут и там виднелись фрагменты барельефов и гаргулий – свидетельство того, что когда‐то эти камни действительно были стенами церкви. В одном углу помещался длинный стол резного дерева, заваленный художественными инструментами, а по стенам стояли наклонными стопками холсты.
Эванс, хихикнув, ткнул большим пальцем в голову ангела на каминной полке.
– Очень уж святой вид, так что приходится уравновешивать его искусством другого сорта. Выпьешь? Нет? Ну а я поправлюсь. Можешь пока посмотреть мои картины.
Эванс справедливо оценивал свое мастерство: он действительно умел писать и мог изобразить что угодно, но таких необъяснимо жутких картин я в жизни не видел. На изящных эскизах деревьев что‐то, казалось, рыщет в кружевных тенях. Та самая кошка на окне в исполнении Эванса смотрелась зловещим зверем. Загорающий на песке мальчик больше напоминал злого духа из морской пучины, а на картинах разросшегося, словно джунгли, сада кто‐то готовился напасть из кустов…
– Ну, как тебе мой стиль? – поинтересовался Эванс, подойдя со стаканом неразбавленного виски в руке. – Стараюсь изобразить самую суть того, что вижу. Не внешнюю шелуху, а истинную природу. Приглядеться – так между кошкой и кустом фуксии много общего. Из мутной бездны все вышло, туда же и вернется. Надо будет как‐нибудь написать твой портрет. Подержу зеркало перед природой, как выражался тот сумасшедший старик [55].
На протяжении того волшебного лета я виделся с Эвансом время от времени. Он мог целыми днями писать, не покидая дома, а потом я неожиданно встречал его вечером на пирсе – всегда одного. С каждой встречей росли во мне отвращение и интерес: казалось, Эванс шаг за шагом продвигается по пути тайного знания к некоему святилищу зла, где его ждет последняя инициация…
Конец наступил неожиданно.
Как‐то октябрьским вечером, когда в небесах еще пламенел закат, а с запада стремительно надвигалась черная туча невиданной плотности, я встретил Эванса, гуляя по утесам. Закат быстро мерк, сгущались сумерки, и он забеспокоился:
– Надо бегом домой. Вот-вот стемнеет, а у служанки выходной, так что лампы зажечь некому.
Эванс зашагал вниз с бодростью, необыкновенной для человека, который до сих пор еле передвигал ноги, а вскоре бросился бежать. На его лице блестела испарина – не от усилий, а от невысказанного ужаса.
– Бежим со мной, поможешь мне зажечь свет, – пропыхтел он. – Я не могу без света.
Эванса подгонял страх, и я не поспевал за ним, хотя бежал со всех ног. Опередив меня у калитки, он кинулся в дом, оставив дверь нараспашку, и принялся чиркать спичкой, но руки до того тряслись, что ему никак не удавалось поджечь фитиль лампы, стоявшей на бывшем алтаре Господнем.
– К чему такая спешка? – спросил я.
Внезапно Эванс завопил, глядя в дверной проем за моей спиной:
– Нет, нет! Не подпускай ее!..
Оглянувшись, я понял причину его ужаса. Гигантской гусеницей к Эвансу быстро ползла Тварь.
Ее голое, бесшерстное тело испускало жуткое покойницкое свечение, и, хотя совсем стемнело, я видел Тварь вполне отчетливо. В воздухе разлилась гнилостная вонь, словно от затхлой, слизистой воды. Головы у Твари не было – лишь окруженное сморщенной кожей слюнявое отверстие на переднем конце тела, непрерывно открывавшееся и закрывавшееся. Больше всего она походила на огромного слизня. Приблизившись к Эвансу, Тварь вытянулась в высоту, словно готовая к нападению змея, и вцепилась в него.
Его отчаянные вопли выдернули меня из оцепенения, и с безнадежной храбростью я попытался дрожащими руками схватить Тварь, однако тщетно: ее плоть засасывала, словно густой ил. Казалось, я борюсь с ночным кошмаром.
Через несколько мгновений все было кончено. Тварь обрушилась на Эванса, и вопли сменились стонами, он судорожно вздохнул раз или два и больше не шевелился. Раздались сосущие булькающие звуки, а затем Тварь уползла тем же путем, каким явилась.
Я зажег лампу, с которой тщетно возился Эванс. Его больше не было – лишь пустой мешок кожи складками стелился вокруг костей.
На ферме
Стремительно сгущались ноябрьские сумерки, когда Джон Эйлсфорд вышел из дома и бодро зашагал вдоль побережья на восток. Весь день он работал, а теперь, когда темнота выгнала его из-за мольберта, по своему обыкновению, вышел прогуляться с полдюжины миль перед одиноким ужином.
Бушевавший весь день юго-западный ветер подгонял немногочисленных прохожих в спину или ожесточенно бросался им навстречу. Рыбаки не рискнули выйти в бурлящее море, и на мокром песке, тускло отражавшем последние огни заката, лежали черными пятнами лодки, беспокойно ворочаясь под ударами волн, разбегавшихся от огромных волнорезов. Заходящее солнце тревожно краснело в клочьях туч, суля бурную ночь.
Джон Эйлсфорд выходил на прогулку вдоль побережья уже много дней. Сегодня неровная дорога была местами засыпана песком и галькой, а в мокрых колеях плавали водоросли. В сумерках тяжело
