Не бойся меня - Дарина Александровна Стрельченко

– Почему так долго? – хрипло спросила она. Вадим и папа одновременно открыли глаза, словно ее слова сработали как будильник. – Почему так долго? – крикнула Саша, пытаясь подняться на локте, путаясь в простынях. Нет; нет, это не веревки; это всего лишь больничная сорочка, длинная и широкая, а Саша просто запуталась в подоле и рукавах. Но ярость и паника захлестывали, раскручиваясь, бились, смешиваясь с сочившимися в ноздри запахами антисептика и горелых волос. – Почему вы так долго не приходили? Он… он…
– Я пытался их заставить, – произнес Вадим, облизав губы. – Им нужны были доказательства.
– Какие еще доказательства! С первой минуты, как вошел, он только и делал, что доказывал!
– Доказательства сексуального насилия, – тяжело уточнил Вадим.
Саша затихла.
Вокруг шумели приборы – она немного удивлялась этому, потому что ее саму словно выключили. Слышно было, как в коридоре разговаривают медсестры. Саша снова откинулась на подушку – подушка была мягкой и удобной. Над головой горела слабая лампа, на тумбочке стояли цветы. Все это было словно картинка из какого-то фильма. Саша вспомнила, что недавно побывала совсем в другом фильме. Она задышала быстрее, мгновенно вспотела, напряглась, впилась глазами в лицо Вадима, не давая себе соскользнуть в прошлое.
Им нужны были доказательства.
Да, это было понятно. Да, им нужны были доказательства. Чтобы посадить Кира. Чтобы навсегда посадить его за решетку. Чтобы не было никакой другой девочки, которую он назовет Са-шей. Но неужели нужно было ждать так долго? Неужели нельзя было прийти хоть чуть-чуть, хоть чуть-чуть раньше?
Силы оставили, словно Саша была шариком, в который ткнули иглой и сжали, чтобы выпустить воздух. Она почувствовала, как Вадим взял ее за руку. Она знала: это Вадим. Это всего лишь Вадим.
Мне нравится, когда ты вздрагиваешь.
Она вздрогнула и попыталась вырвать руку, но не смогла и снова провалилась в небытие, снова поплыла в деревянной лодке по медленной темной реке. Когда она проснулась в следующий раз, река была всюду: слабо журчала, поблескивала и шумела. Где-то далеко-далеко, видимо на берегу, раздавались голоса. Саша слышала плеск и смех – может быть, кто-то ловил рыбу. Вскоре у рыбаков зажегся огонь. Он отражался в воде, расходился кругами и разносил жар. Это был не фонарь… Это была свеча. Саша, щурясь, подплыла ближе. Огонек размножился, его отражений стало столько, что она поняла вдруг: это свечи, это много-много свечей. Саша попыталась развернуть лодку, но не смогла даже пошевелиться. Чьи-то руки зажали ей рот и уложили на дно, лодку пустили по течению в самую гущу огней, становилось все горячей, Саша мычала, металась в путах…
Темнота не закончилась, но закончилась река – обрывом, падением; оборвалось внутри, Саша полетела вниз и поняла, что лежит на кровати. Никаких свечей не было, мелькали только цветные шкалы приборов. Шумный частый звук, замедлявшийся и успокаивавшийся, оказался ее дыханием. Саша нащупала подушку. Потрогала изголовье кровати. Приподнялась и выглянула в окно. Тополя и крыши. Она в реальности, в больнице, нет никакой реки. Там, за стеной, врачи и другие больные. Все хорошо. Все хорошо. Она попыталась выровнять дыхание. Когда это удалось, Саша принялась смотреть в потолок, перебирая воспоминания и вопросы. Они уже не казались такими острыми, как раньше, но касаться их все равно было горячо и больно. Но их нужно было вытащить из себя. Чтобы как-то продолжить существовать. Чтобы не уходить в себя посреди реки с огнями.
Я виновата.
Я не виновата.
Я сама пришла к нему.
Нет.
Почему так случилось?
Чего я хотела?
У меня… у полиции получилось? Где он сейчас?
Вопрос окатил паникой. Что, если он здесь, за стеной; что, если ничего не кончено?
Саша заворочалась, ища телефон, но снова отключилась. И увидела себя со стороны – точно зная, что это происходит в прошлом. Увидела себя, стоящую на коленях перед ним, перед этим… человеком. Каждый его жест, каждое слово, звук его голоса – все они возвращали ее в ту ночь, когда она потеряла контроль над собой, над своей волей и своей жизнью.
Что я могла сделать по-другому, чтобы избежать этого? Что я должна была сделать тогда, после первого голосового?
Я… я не должна была напиваться и регистрироваться в «Переиграй».
Я не должна была так ужасно расставаться с Колей.
Я не должна была идти на поводу Арины.
Да нет же, нет, нет, нет, это все может случиться с кем угодно: напиться, расстаться, послушать подругу… Нет, не это. Надо, надо помнить про голову на плечах, но тут дело глубже… или дальше…
Чем я его спровоцировала? Где я была неосторожна?
Лицо Вадима, слегка искаженное стеклом, тем спасительным прозрачным блоком. Если бы она не знала, что Вадим рядом, за стеной в ту ночь – она бы не пережила это, она бы сошла с ума.
Удивительно, почему я сейчас не схожу с ума? Почему я так спокойна? У меня… постшок? Или как это называется? Заморозка? Пауза?
Интересно, я в Кавенецке уже или еще в Питере?
Как я могла быть такой наивной?
Что мне делать теперь?
* * *
Один из полицейских – их перебывало у нее так много, что Саша почти перестала различать лица, – сказал, что он за решеткой и ждет суда. Сказал только после того, как Саша трижды спросила об этом. То же самое она уточняла у других полицейских, у врачей, у папы, у Вадима. Каждый день листала в телефоне новости, надеясь и боясь прочитать хоть что-то. Но ничего не было.
– Мне нужно точно знать. Что он. До меня. Не доберется, – сказала она, глядя, как папа выгружает из пакета коробку с соком и контейнер с нарезанными персиками. Вот. Так. Вот. Рублено. По одному слову. Так у нее почти получалось говорить о том, что случилось. Точки как будто скрадывали смысл, делали слова отдельными, не давая им собраться в картину. И значит, того, о чем она говорила, как будто бы не было.
Папа внятно, не дробя фраз и глядя ей в глаза, повторил то, что уже говорили полицейские. Повторил еще раз. И еще. Много-много раз, и это успокоило Сашу… почти. Почти каждую ночь она просыпалась, липкая от пота, чувствуя, что горит. Она лежала, глядя в потолок, бешено билось сердце, воздух казался слишком плотным, чтобы дышать им как раньше. Полумрак палаты казался тьмой, в которой прячутся все ужасы