Кино под небом - Джо Р. Лансдейл
Были эти сны – или видения – связаны с инопланетянами или нет, но они отличались высокой четкостью. Я видел в них инопланетян, их луковицеобразные головы с извивающимися усиками, увенчанными глазами, щупальца, мелькающие вокруг, трогающие шестеренки и нажимающие кнопки. Вокруг них то и дело загорались лампочки, звучали сигналы зуммеров и биперов. А они, наклонившись вперед, разговаривали друг с другом на языке, похожем на бурчание, писк, рыгание и хныканье, и все же я их как-то понимал.
А говорили они примерно следующее:
– Медленно, угу, угу… вот так.
– Хорошо, хорошо…
– Очень красиво, о да, очень красиво… не торопитесь.
– Вот так, отлично. СНЯТО!
Затем связь прервалась, и сон, или что это было, закончился. Следующее, что я помню, это то, что утром Глашатай присоединился к нам за завтраком, состоящим из банки сардин, которую мы забрали из автобуса Сэма перед тем, как взорвать его.
После этого Глашатай вытащил нас из фургона и заставил ходить по очереди, поддерживая нас, чтобы мы могли потренировать свои травмированные ноги. Мои начали скручиваться, как подгоревшие лепешки, и Глашатай сказал, что если я не заставлю их работать, то они у меня отвалятся, и в лучшем случае останется пара култышек с подвижностью комнатных растений.
Я поверил ему. Начал заниматься упражнениями. Боб тоже, хотя и ворчал по этому поводу.
Хуже всего, даже хуже, чем боль, была жажда. Я уже давно не пил воды, и, Боб с Глашатаем, конечно же, тоже. В автокинотеатре мы какое-то время утоляли жажду газировкой. А потом у нас с Бобом не осталось ничего, кроме сока из вяленого мяса, а теперь еще и жидкости из банок с сардинами.
Если думаете, что это не так уж и плохо, выйдите как-нибудь летним вечером на улицу и займитесь какой-нибудь тяжелой работой, например, тасканием сена, а затем попробуйте утолить жажду стаканом соевого масла или мясного бульона.
В итоге у нас наступало обезвоживание, и мы становились похожими на пластик телесного цвета, натянутый на проволочный каркас.
– Я думаю, – сказал Глашатай, когда мы закончили упражнения и сидели, прислонившись спиной к грузовику, – в любом месте, где много деревьев, травы и живности, как здесь, должна быть вода.
Я не был в этом уверен. И не удивился бы, если, подойдя к ручью, обнаружил, что это цветное стекло или рябящий целлофан.
Во время разговора мы смотрели на могилу Сэма, рассматривали его торчащие из земли лодыжки, ступенчатый колпак, надетый на ступни, и вдруг замолчали, словно стали частью коллективного разума.
– Я мог бы, по крайней мере, произнести над ним несколько слов, – сказал Глашатай.
– И с кем бы ты, черт возьми, разговаривал? – спросил Боб. – С Сэмом? Ему уже на все плевать. С Богом? Лично я не очень люблю этого сукина сына. Не любил бы, даже если б верил, что он, она или оно существует.
Я этого не сказал, но был солидарен с Бобом. Как и посетители автокинотеатра, Бог был в моем черном списке. Во время нашего пребывания в «Орбите» я уже попробовал обращаться к религии, и это не принесло мне ничего хорошего.
Я решил, что если Бог есть, то он жестокий сукин сын, раз допускает такое. Тем более что он утверждал, что его имя является синонимом любви. Мне казалось, что он не более чем небесный Джек-потрошитель, улыбающийся и говорящий, что любит нас, одной рукой предлагающий нам, своим блудницам, вознаграждение, а в другой держащий блестящий острый нож, которым удобно выпускать кишки.
– Не знаю, во что я верю, – сказал Глашатай, – но я чувствую, что должен сказать этому парню несколько слов, потому что он – человек. Неважно, буду я говорить с ветром или просто с самим собой. Я похоронил его не лучшим образом, поэтому это меньшее, что я могу для него сделать. И кто знает, если где-то есть Бог, то, может, он меня услышит.
Глашатай говорил так тихо и торжественно, что казалось, будто на заднем плане звучит органная музыка. Думаю, Боб был впечатлен речью Глашатая не меньше, чем я, поскольку не сказал ничего грубого, хотя сквернослов был тот еще. В горле у меня зашевелился комок, похожий на покалеченную лягушку, пытающуюся спуститься по склону.
Глашатай подошел к могиле и посмотрел на ступенчатый колпак. Поднял его, посмотрел на ступни Сэма, положил колпак на место, вздохнул, и перевел взгляд на джунгли.
– Я здесь, чтобы сказать несколько слов об этом человеке, но ничего особенного мне не приходит в голову. Я не очень хорошо знал этого бедолагу, но, насколько могу судить, он был самым тупым сукиным сыном, который когда-либо жил на этом свете. Все-таки он был человеком и заслуживал большего. Мне жаль, что я не смог похоронить его как следует, не смог уложить его ноги, но я затолкал его задницу в могилу, и это было нелегко. Надеюсь, он покоится с миром. Мне очень жаль его жену, Мейбл. Она была не лучше и не умнее его, насколько я могу судить, возможно, даже глупее. Но я думаю, она старалась, как могла. Как и все мы. Она осталась в автокинотеатре, сгорела под обломками палатки, если вам это интересно. И послушай, Бог, если ты где-то там, как насчет того, чтобы немного облегчить нам жизнь? Угомонись. Все и так хреново, и если кто и может навести порядок, так это ты. Верно? Слышишь, что я говорю? Дай нам хоть какой-то знак, что все будет хорошо. Мы были б очень благодарны. Ладно, все на этом. Аминь.
Глашатай направился обратно к грузовику, и не успел он дойти до него, как джунгли расступились, и из них вышел отвратительный красно-синий динозавр, который, вероятно, был детенышем тираннозавра или кем-то вроде его двоюродного брата.
Кем бы он ни был, он стоял на большущих задних лапах и две маленькие передние держал перед собой, как бы умоляя. Морда состояла почти из одних зубов.
Зубастик деликатно понюхал воздух, подбежал к могиле, щелкнул своими большущими острыми зубами и, почти не жуя, проглотил ступенчатый колпак вместе со ступнями Сэма.
Через мгновение он закашлялся и выплюнул колпак, который теперь напоминал комок алюминиевой фольги. Когтистой лапой Зубастик выскреб Сэма из могилы, как курица выскребает червяка из грязи, наклонился
