Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон
Марджери рассмеялась.
– Хотела бы я знать, сколько раз ты внушал своим пациентам обратное, – произнесла она и добавила как бы между прочим: – Тед, ты уже видел баренштейновский рояль? Тебе такая удача и не снилась, верно? Однако, Уолтер, ты ничего не перепутал? Ты ведь всегда утверждал, что надежда есть даже для филателиста. Ладно, забудь. Быть последовательным – это не про тебя; значит, я не дам развития этой теме. Так что ты говорил про лживые пять чувств?
– Сама посуди, милая. Взять, к примеру, глаза. Если некий дом находится в полумиле от тебя, глаза станут уверять, будто его высота – четверть дюйма. Если ты сидишь в купе стоящего на станции поезда, а другой поезд проезжает мимо, глаза скажут, что ты сама движешься в противоположном направлении. То же самое с обонянием и вкусом. С закрытыми глазами ты не можешь понять, зажжена ли твоя сигарета. А вспомни про осязание; где жар, где холод – разве оно скажет тебе? Если ты дотронешься до холодного металла, твои пальцы обожжет как огнем. Да и я в этом плане от тебя недалеко ушел. Может, со мной дела обстоят еще хуже. Мои чувства, в частности, внушают мне, что в гостиной с роялем чертовски холодно, а термометр показывает шестьдесят пять градусов [19]. Я страдал неким расстройством, связанным с субъективными ощущениями, – только и всего; поэтому мои глупые чувства и внушили мне мысль про холод. А термометр говорит о тепле. Короче, чувства, как я уже заметил, обманывают нас с завидным постоянством. Лжецы!
В этом монологе я уловил обычную для Уолтера горячность – и даже нечто большее, чем горячность. Определенно, моего зятя огорчало такое расхождение между его ощущениями и мнением термометра.
– Знаешь, Уолтер, а я на стороне твоих чувств, – сказал я. – Поклясться могу, что и мне эта комната показалась ужас какой холодной; я только что из нее вышел.
Уолтер метнул быстрый взгляд на Марджери и лишь потом выдал:
– Ну вот, новая партия лжецов! Очередной пример обмана со стороны чувств.
Сказано было с интонацией, означающей желание закончить дискуссию. С того момента наша беседа стала несвязной и тривиальной, а вскоре Марджери и вовсе ее прервала, заявив, что намерена искупаться до ужина, а мы вольны поступать как знаем. Через малое время она появилась вновь – в сандалиях и халате поверх купального костюма, ибо между садом и коротким спуском к пляжу лежала только полоска пустынной низменности. Марджери потребовала, чтобы я проводил ее хотя бы до V-образного проема меж дюн, причем по обыденности ее тона я догадался: моя сестра имеет мне что-то сообщить. И точно: едва мы удалились на достаточное расстояние, как она заговорила:
– Сам видишь – Уолтеру гораздо лучше. До сих пор терапия бездействием давала превосходные результаты, но сегодня снова началась эта кошмарная умственная активность – начиная с обеда Уолтер уже раз двадцать упоминал о странном холоде в комнате с роялем. Он твердит, что ощущение сугубо субъективное. Но мы с тобой оба знаем его, и нам ясно: Уолтер считает, будто западное крыло… будто там… нечисто. Да ведь ты тоже это почувствовал, судя по всему.
– Мне так показалось; только учитывай, что я шагнул в гостиную прямо из дневного пекла. Ну а раньше Уолтер не говорил про холод?
– Нет, и по одной простой причине: он не заходил в эту комнату. С момента нашего приезда и до сегодняшнего утра она была заперта. Садовник, он же смотритель, заверил нас, что владелец дома хранит там разные вещи и что дверь открывать не велено. Уолтеру и дела не было до этой комнаты, а сегодня утром он вдруг заявил садовнику: это, мол, бред – держать самую большую комнату запертой; тащите-ка сюда ключи. Дентон – так зовут садовника – мямлил что-то об ослушании, но Уолтер не отступал, и ключи были ему выданы. Посторонних вещей в комнате не обнаружилось; я даже съездила в Гастингс к агенту. Оказалось, ничего такого владелец не приказывал. Что бы это значило?
– Лишь то, что этот ваш Дентон – лентяй; ему неохота было проветривать и убирать в большой комнате перед вашим приездом, а после отъезда снова наводить порядок. Возможно и другое: владелец дома не хотел прямо запрещать вам играть на рояле, но надеялся, что вы и сами не станете. И насчет холода все объяснилось – еще бы холоду не быть, когда комната так долго стояла запертой. Кстати, когда в этом доме жили люди – ну, до вашего с Уолтером приезда?
– Не знаю. Агент сказал, что дом не сразу стали сдавать в аренду, а мне самой его история не интересна; я хотела только поскорее снять жилье для Уолтера.
Пока Марджери выдавала эту тираду, взгляд ее живых карих глаз скользил вокруг моей головы – смотреть мне в лицо она не решалась.
– Не лукавь, Марджери, – произнес я. – Взгляни-ка мне в глаза. Ты ведь сама пару минут назад призналась, что Уолтер чувствует в этой комнате нечто странное. А что думаешь ты?
Карие глаза устремили взор прямо на меня.
– Я думаю, что странен весь дом. Бывает, я внезапно отрываюсь от книги или газеты – мне кажется, будто в комнате кто-то есть. По-моему, такое же случается и с Уолтером. Только у него это связано не со зрением. Он слышит звуки, а потом обнаруживает, что звуков никаких не было; точно так же, как я обнаруживаю, что я в комнате одна. Мы с ним все время начеку, только я озираюсь, а он прислушивается. Ничего ему про это не говори. Ему противна сама мысль о вещах, не могущих быть уловленными органами чувств – хотя чувства, по его словам, вечно нас обманывают. Просто, едва эту комнату отперли, Уолтер находится в противоречии с самим собой.
– Ах, Марджери, остановись! – воззвал я. – Помнишь, тридцать лет назад в нашей детской урчали водопроводные трубы? Ты знала наверняка, что это стонет убиенная женщина. Так меня запугивала, что я едва с ума не спятил. Теперь я взрослый – мне твои страшилки нипочем. Ты ничего не видела, Уолтер ничего не слышал; не видел того глаз, не слышало ухо [20]. Не надо воображать небывалое; воображение повинно в половине всех проблем.
