Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

Прозвучало это с долей самодовольства, и Мервик рассмеялся.

– Хотел бы я, чтобы у меня в голове щелкнуло, если это дает такое восприятие! Однако нельзя исключать, что щелканье в голове не всегда приводит к подобным результатам.

– Возможно. К тому же, насколько я понимаю, в голове не щелкнет, если перед этим не пережить такую чудовищную боль, какую перенес я. И честно говоря, я не желал бы ее повторения, даже если бы оно сулило мне глаза как у Тициана.

– На что был похож щелчок? – спросил Мервик. Дик на мгновение задумался.

– Бывает, получаешь посылку, обвязанную шпагатом, а ножа под рукой нет, и тогда ты натягиваешь шпагат и прожигаешь его. Так это и ощущалось: никакой боли, просто чувства слабели, слабели и ушли – легко и без усилия. Боюсь, не слишком понятное объяснение, но так все и было. Шпагат, видишь ли, тлел два месяца.

Дик порылся в горе писем и бумаг на письменном столе. Выудив конверт с изображением короны, он тихонько рассмеялся.

– Похвалите меня перед леди Мэдингли за исключительную дерзость, в сравнении с которой и лев кроток, как ягненок. Вчера она написала мне с просьбой закончить ее портрет, который я начал в прошлом году, и назначить за него цену.

– Думаю, тебе повезло от нее отделаться. Ты, наверное, даже не ответил?

– Еще как ответил. Почему бы нет? Написал, что портрет будет стоить две тысячи фунтов и я готов приступить немедленно. Она согласилась и сегодня вечером прислала мне чек на тысячу.

Мервик уставился на него в изумлении.

– Ты с ума сошел?

– Надеюсь, нет, хотя трудно сказать наверняка. Даже твои коллеги-врачи не знают в точности, из чего складывается безумие.

Мервик встал.

– Неужели ты не видишь, какому огромному риску подвергаешься? Вновь увидеться с ней, быть рядом, смотреть на нее – а я, между прочим, видел ее сегодня днем: нечеловечески прекрасна! – разве это не воскресит прежние чувства и страдания? Слишком, чересчур опасно!

Дик покачал головой.

– Нет никакого риска. Всем сердцем и душой я испытываю к ней абсолютное, безграничное равнодушие. Я даже не чувствую ненависти. Если бы я ее ненавидел, то мог бы влюбиться вновь. А сейчас мысли о ней не возбуждают во мне никаких чувств. И такое потрясающее спокойствие заслуживает вознаграждения. Я уважаю грандиозные явления. – С этими словами он допил виски и тут же налил еще.

– Это четвертый, – заметил Мервик.

– Правда? Я не считаю – это мелочное внимание к неинтересным деталям. И как ни странно, алкоголь на меня теперь совсем не действует.

– Зачем же пить?

– Без него завораживающая яркость цвета и четкость очертаний немного ослабевают.

– Это вредно для здоровья, – заметил Мервик тоном врача.

– Дорогой мой, посмотри на меня внимательно, – рассмеялся Дик. – Если найдешь хоть малейшие признаки злоупотребления возбуждающими веществами, я откажусь от них совсем.

И действительно, в Дике можно было обнаружить лишь признаки исключительного здоровья. Он стоял с бокалом в одной руке и бутылкой виски – черной на фоне белой сорочки – в другой, и руки эти совсем не дрожали. Загорелое лицо не было ни отечным, ни исхудавшим, чистая упругая кожа светилась здоровьем. Взгляд ясен, веки не набухли, под глазами нет мешков. Статный и крепкий, словно атлет, Дик выглядел ходячим воплощением идеального здоровья. Его движения были точны и легки. Даже натренированный глаз врача не улавливал примет, неизбежно выдающих пьяницу. И внешность Дика, и поведение исключали такую возможность. Он смотрел в глаза собеседнику, не отводя взгляда, и не проявлял никаких симптомов душевного расстройства.

Несмотря на это, он был однозначно ненормален, как и его история – долгие недели депрессии, исчезнувшей по щелчку, который стер из памяти воспоминания о любви и горе. Ненормален был и внезапный взлет на вершины художественного мастерства после стольких весьма заурядных работ. Почему бы в таком случае и здесь не обнаружиться какой‐либо аномалии?

– Согласен, нет никаких признаков того, что ты злоупотребляешь возбуждающими веществами, – сказал Мервик, – но будь ты моим пациентом (не навязываюсь!), я заставил бы тебя от них отказаться и прописал бы постельный режим на месяц.

– Зачем, скажи на милость?

– Теоретически это лучшее, что ты сейчас можешь сделать. У тебя был сильный шок, о чем свидетельствуют несколько недель жестокой депрессии. Здравый смысл говорит: восстановись, побереги себя! А ты вместо этого стремительно покоряешь вершины. Признаю, тебе это как будто на пользу, к тому же ты обрел способности, которых… Ах, все это чистейшая бессмыслица!

– Что?

– Ты. Как врачу ты мне отвратителен, ибо представляешь собой исключение из теории, в которой я уверен. Я должен объяснить тебя, но пока не могу.

– В чем же теория? – поинтересовался Дик.

– Прежде всего, в принципах лечения шока. А еще в том, что для хорошей работы нужно есть и пить очень мало, а спать много. Сколько ты спишь, между прочим?

Дик задумался.

– Ну, ложусь я обычно около трех, а значит, сплю примерно четыре часа.

– И хлещешь виски, и объедаешься, как страсбургский гусь[29], и притом хоть завтра можешь бежать марафон. Пойди прочь, или уж лучше я уйду. Впрочем, ты можешь еще сломаться – тогда я буду удовлетворен. Но даже если нет, все это довольно любопытно.

Все это было Мервику не просто любопытно, а крайне интересно. Вернувшись домой, он разыскал на книжных полках темный том и открыл в нем главу под названием «Шок». То был трактат о малоизученных заболеваниях и об аномальных состояниях нервной системы, который Мервик часто перечитывал, так как питал профессиональную склонность к редким и любопытным явлениям. Следующий абзац, увлекавший его и ранее, тем вечером вызвал особенный интерес.

«Нервная система может функционировать совершенно неожиданным даже для самых опытных исследователей образом. Доподлинно известны случаи, когда паралитики вскакивали с постели при крике “Пожар!”. Известны также случаи, когда сильный шок, вызывающий глубокую депрессию сродни летаргии, сменяется аномальной активностью и вызывает к жизни способности, ранее не существовавшие или развитые весьма скромно. Такое напряжение чувств, особенно в связи с тем, что потребность во сне и в отдыхе зачастую невысока, приводит к употреблению большого количества возбуждающих средств в виде пищи и алкоголя. Наблюдения также свидетельствуют, что пациентов, испытывающих столь нетипичные последствия шока, рано или поздно настигает сильнейшее расстройство здоровья. Невозможно, однако, предугадать, какую форму оно примет. Может произойти неожиданная атрофия пищеварительной системы, белая горячка или полная утрата рассудка…»

Недели шли, Лондон плавился от июльской жары, а Элингем по-прежнему был деятелен, необыкновенно талантлив и во всех отношениях исключителен. Незаметно наблюдая за ним, Мервик оставался до крайности озадачен. Он намеревался поймать Дика на слове, если увидит хоть малейшие признаки злоупотребления возбуждающими веществами, однако ничего подобного не наблюдалось. Леди Мэдингли несколько раз позировала Дику, и предсказания Мервика по поводу опасности их встреч совершенно не сбылись. Как ни странно, эти