Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
– Я нравлюсь ей больше всех, однако не могу ответить взаимностью. И раз уж она не тонет, то… – Он стряхнул тварь с ботинка на гравий и наступил на нее.
После полудня воздух сделался тяжелее и жарче из-за южного сирокко, и ночью я вновь отправился в постель очень сонный. Однако за моей сонливостью скрывалось недремлющее и даже усилившееся осознание того, что в доме неладно и где‐то поблизости таится опасность. Тем не менее я сразу уснул, а через неопределенное время проснулся (или мне приснилось, будто проснулся), чувствуя, что надо немедленно вставать или будет слишком поздно. Я лежал в постели (во сне или наяву) и пытался побороть этот страх, уверяя себя, что всего лишь стал жертвой собственных нервов, растревоженных сирокко или мало ли еще чем. Одновременно с этим другой частью сознания, если можно так выразиться, я ясно понимал, что опасность возрастает с каждой минутой промедления. Наконец это ощущение настолько усилилось, что я встал, оделся и вышел из комнаты. Увы, я медлил слишком долго: вся площадка первого этажа уже кишела гусеницами. Двустворчатые двери гостиной, к которой примыкала незанятая спальня, были закрыты, но гусеницы протискивались в щели, просачивались через замочную скважину, вытягиваясь стрункой, и вновь превращались в жирные бугорчатые туши. Одни, словно принюхиваясь, ползали по ступенькам, ведущим в коридор к комнате Инглиса, другие ползли по лестнице, на верхней площадке которой стоял я. Путь к спасению был отрезан, и ужас, охвативший меня, когда я это осознал, не поддается описанию.
Постепенно большая часть гусениц двинулась в направлении комнаты Инглиса. Омерзительной приливной волной катились они по коридору, и бледно-серое свечение уже плескалось у его двери. Тщетно я пытался кричать, стремясь предупредить Инглиса и в то же время смертельно боясь привлечь их внимание, – изо рта не доносилось ни звука. Гусеницы просачивались в комнату через щели вокруг двери, а я все делал жалкие попытки докричаться до Инглиса, чтобы он бежал, пока еще не поздно.
Наконец коридор опустел, все гусеницы уползли, и я впервые осознал холод мрамора под своими ступнями. На востоке занимался рассвет.
Полгода спустя я встретил миссис Стэнли в одном загородном доме в Англии. Когда мы обсудили все, что только можно, она сказала:
– По-моему, я вижу вас впервые с тех пор, как месяц назад получила кошмарные новости об Артуре Инглисе.
– Я ничего не слышал.
– Вы не знаете? У него рак, и врачи даже не рекомендуют делать операцию, поскольку на исцеление надежды нет – болезнь распространилась по всему телу.
На протяжении этих шести месяцев ни дня не прошло без мыслей о моих сновидениях (или как вам будет угодно их называть) на вилле Каскана.
– Ужасно, правда? – продолжала миссис Стэнли. – И я не могу не думать, что он, возможно…
– Заразился на вилле? – подсказал я.
Она взглянула на меня с изумлением.
– Почему вы так говорите? Откуда вы знаете?
После этого миссис Стэнли призналась, что за год до того на вилле умер от рака один человек. Она, естественно, советовалась с лучшими специалистами, и ей объяснили, что наибольшей предосторожностью будет оставить комнату незанятой. Конечно, там провели тщательную дезинфекцию, заново побелили потолок и покрасили стены, но…
Кошка
Без сомнения, многие помнят выставку в Королевской академии художеств несколько сезонов тому назад – в год, который прозвали годом Элингема, потому что тогда Дик Элингем одним прыжком вознесся над толпой ремесленников и незыблемо утвердился на вершине славы. Он представил три портрета – шедевры, перед которыми померкли все картины, висевшие рядом. Впрочем, не в лучшем положении оказались и те, что висели поодаль, поскольку всех интересовали лишь эти три.
Звезда Дика Элингема вспыхнула внезапно, словно метеор из ниоткуда, сияющей лентой прочертивший далекое звездное небо, и столь же необъяснимо, как расцвет весны на пыльном каменистом холме. Можно подумать, фея-крестная вспомнила о забытом питомце и одним мановением своей волшебной палочки одарила его исключительным талантом. Впрочем, как говорят ирландцы, палочку она держала в левой руке, ибо дар ее имел и оборотную сторону. А может быть, прав Джим Мервик, и теория, изложенная в его монографии «О некоторых скрытых повреждениях нервных центров», ставит точку в этой истории.
Сам Дик Элингем, естественно, был в восторге от своей феи-крестной или скрытого повреждения (чем бы из двух ни объяснялся успех) и откровенно признавался другу Мервику, тогда еще не выбившемуся из толпы подающих надежды молодых врачей (его монография была написана уже после смерти Дика), что для него самого произошедшее столь же необъяснимо, как и для окружающих.
– Знаю лишь, что минувшей осенью провел два месяца в чудовищной депрессии, ожидая, когда сойду с ума, – признавался Дик. – Часами я сидел и ждал, что вот-вот в голове щелкнет и для меня все кончится. Причину этому ты знаешь. – Он остановился, чтобы налить себе щедрую порцию виски, разбавил наполовину водой и зажег сигарету. Пояснять причину действительно не требовалось.
Мервик отлично помнил, как невеста Дика бросила его с внезапностью, почти заслуживающей восхищения, когда появился более подходящий ухажер. Тот обладал прекрасной внешностью, титулом и миллионами, поэтому леди Мэдингли – когда‐то будущая миссис Элингем – ничуть не жалела о содеянном. Она была из тех белокурых, стройных, нежнокожих девушек, которые, к счастью для мужского рассудка, встречаются довольно редко и напоминают дикую потустороннюю кошку в человеческом обличье.
– Нет нужды объяснять причину, – продолжал Дик, – но, говорю тебе, на протяжении тех двух месяцев я всерьез думал, что безумие – единственный возможный исход. Однажды вечером я сидел здесь один, как всегда, и вдруг в голове действительно что‐то щелкнуло. Помню, как равнодушно спросил себя: неужели это и есть безумие, которого я ждал, или то признак некоей смертельной поломки, что предпочтительнее? Думая об этом, я осознал, что больше не чувствую себя несчастным и подавленным.
Дик надолго замолк, улыбаясь своим воспоминаниям.
– Так что же? – напомнил о себе Мервик.
– А то, что с тех пор я больше не страдаю, а, наоборот, чувствую себя безмерно счастливым. Некий божественный доктор словно стер с моего мозга пятно, доставлявшее такую боль. Господи, как было больно!.. Не хочешь ли выпить?
– Нет, спасибо, – ответил Мервик. – Но какое отношение все это имеет к твоим картинам?
– Самое непосредственное! Едва я вновь ощутил себя счастливым, как понял, что все вокруг выглядит иначе. Цвета стали вдвое ярче, формы и очертания – четче. Раньше весь мир был размыт, покрыт пылью и плохо освещен, а теперь включили свет, и увидел я новое небо и новую землю. С этим пришло осознание, что я могу писать вещи такими, какими их вижу. Так я
