Студент богословия - Майкл Циско

Наверху, сразу за лестницей, несколько маленьких комнат, пустых и чистых. Внутри пахнет канцелярией и металлом — от столов. Студент богословия ставит банку на один из них и включает настольную лампу. Сидит в конусе яркого голубого света. Достает из кармана ручку и тетрадь, помешивает колпачком формальдегид. Смотрит на Чана: тонкие желтоватые нити исходят из мозга и смешиваются с жидкостью. Запах теперь настолько силен, что способен его разорвать. Студент богословия чувствует каждый шов на коже и кошмарную легкость в голове, его словно вытягивает наружу. Дрожа всем телом, он вытирает ручку и кладет ее на стол, боясь уронить и залить Чана чернилами. В животе тошнотворная пустота, руки и ноги оплетает паутина, он сидит, едва сознавая себя, и ждет, когда свершится ферментация. Мгновения превращаются в вечность. К счастью, ему нужны только последние воспоминания. Он опускает руки в смесь — кончики пальцев сморщиваются от холода, с ногтей текут струйки пара. Глубоко вдыхает, поднимает мокрые ладони, встряхивает ими перед глазами. Брызги орошают лицо — низвергаются вспышкой молнии, настигают. На миг он зависает над травой, между землей и небом, соединенный с тучей сияющей нитью, иглой, что проходит сквозь тело, вонзается в затылок, раскалывает его. Он кричит, и нить рвется, игла падает в бездну, теряется в пустоте. Он лежит на полу в дешевом гостиничном номере, уткнувшись лицом в ковер. В его, или Чана, кишках бьется ленточный червь, кости раскаляются добела, сплетаясь веревками, руки и ноги дрожат, ребра сходятся и расширяются вновь, чтобы сомкнуться и треснуть. Студент богословия ныряет в прошлое, теперь Чан дышит, и он чувствует, словно от половиц поднимаются твердые пузырьки, плывут сквозь тело в холодном, жестоком потоке: от кончиков пальцев — вверх, через живот. Он превращается в стекло, мрамор, дерево, ковер и снова в стекло — исходит трещинами и болью, кислота закипает в костях, пузырьки поднимаются по позвоночнику, вырываются из затылка, сметая все на своем пути. Студент богословия кричит, пытаясь сбежать, царапает горло. Трахея рвется словно бумага. Отшатнувшись, он видит, как Чан умирает, брызжа слюной на последнем вздохе, весь — глаза и вопль. Выбираясь наружу, студент богословия ловит нужный момент и отходит еще на шаг. Чан за столом — пишет, студент богословия копирует его заметки и смотрит, как темноволосая женщина раз за разом вплывает в комнату и исчезает за дверью. Дни и ночи пусты, вся жизнь — на странице или в ручке. Черные мысли падают на чужой стол — взгляд в окно, на кирпичную стену, — и вновь чернила, тоска, буквы, темноволосая женщина, еда, сон, тоска, буквы… комната Дездена.

Вернувшись, студент богословия сидит, глядя в пустоту. Голова кружится от прикосновения к Эклоге, новые, магические слова гудят на страницах тетради, грустные посмертные воспоминания Чана ждут на столе в конусе яркого голубого света.

Демоны

тудент богословия хмуро смотрит в окно: по металлическому небу, под вечер ставшему кобальтовым, бегут странные высокие облака. Позади мисс Вудвинд взвешивает его слова — изящными руками ставит на весы гирьки. Поднимается из-за карточного стола и идет к нему, держа тетрадь перед собой. Тычет корешком в его сторону:

— Ты вырвал страницы. Я не могу понять, сколько она весит.

Пропавшие листы, испещренные словами Чана, оттягивают правый нагрудный карман его пальто. Этим утром их отпечатанные копии были доставлены Фасвергилю. Он принял студента богословия, сидя на фанерном надгробии и штопая мантию.

Фасвергиль протянул руку, и страницы спланировали ему на ладонь, трепеща и кружась в воздухе, словно осенние листья. Воткнув иглу в ткань, он убрал записи на полочку кафедры у себя за спиной. Ничего не сказал, смерил студента богословия долгим взглядом и вернулся к шитью.

— Иногда вместо слов какая-то чепуха. Не думал, что тебе это интересно.

Она поднимает бровь:

— Слова, что ты собрал прошлой ночью, тяжелее всей этой тетради. Чепуха или нет, они нам нужны.

— Я их выбросил.

— Работаешь на кого-то еще?

— Работаю на себя.

Она хмурится:

— А я говорю: на кого-то еще!

— Подумай дважды, прежде чем в чем-нибудь меня обвинять, — тихо говорит он.

Несколько мгновений мисс Вудвинд смотрит на него в упор и что-то шепчет. Наконец, хмыкнув, протягивает ему записи.

— Надеюсь, в следующий раз будешь использовать две тетради для двух разных работ, хотя бы из вежливости, — уголки ее губ поднимаются, воздух между ними теплеет.

— В следующий раз я принесу тебе все, — лжет он. — И старые тетради из Семинарии.

— Правда?

— Некоторые из них.

— А. — Не этого ей хотелось. Она опускает голову, прислушиваясь к дыханию кабинета: шороху обоев и треску рам. Пыль оседает на бумагах и корешках книг. Снаружи с ревом проносятся машины, скрипят покрышками по площади, осаждают город, как крысы труп, ищут студента богословия. Он следит за ее взглядом. Глаза мисс Вудвинд возвращаются к нему. Он вдыхает ее аромат, наслаждаясь теплом, исходящим от ее тела.

— Нет, — говорит она. — Никаких одолжений. Только когда я этого захочу. Я, а не ты. Вот так. — И поднимает указательный палец, строгая, как учительница — Только когда мне будет удобно. Ты работаешь на меня.

Мисс Вудвинд поворачивается к двери, когда он просит ее пройтись с ним. Она потирает руки:

— Я должна кое-что здесь закончить. Жди меня на углу.

Они встречаются позже и идут через площадь в район, которого он прежде не видел. До этого ему казалось, что Сан-Венефицио состоит из паутины проулков, низких домов и фонариков над дверьми. Теперь его окружают башни — он шагает за мисс Вудвинд в калейдоскопе огней. Улицы, широкие и черные, почти безлюдны, у них над головами по скрипучим решеткам проносятся поезда. Она победила — он понял, что рядом с ней чувствует пустоту, прореху в груди. Ее аромат туманными волнами вливается внутрь, влечет его следом. С изящно очерченных, блестящих в свете уличных огней губ слетают вздохи и тихие слова, сверкают ровные белые зубы. Благоухание струится от волос, от ложбинок за ушами, где кожа всего нежней и аромат обретает особую глубину.

— Расскажи мне о Семинарии.

— Она древняя.