Почти идеальный мир - Лоран Гунель
– Что касается квантового компьютера, – продолжил он, – то, помимо воодушевляющих научных перспектив, есть и еще один аспект, о котором избегают говорить на публике.
– Чтобы мы не нервничали. Однако безжалостный Давид желает напугать своего бедного друга! – напыщенно произнес Миотезоро, сопроводив свои слова широким театральным жестом. – Что ж, вперед, валяй! Я готов!
И, закрыв глаза, он обратил лицо к небесам, словно покорно ждал удара божественной молнии.
– Ты родился не в ту эпоху. В шестнадцатом веке в какой-нибудь комедии дель арте ты пользовался бы шумным успехом.
– В эпоху, когда люди мучили себя кровопусканиями и слабительными? Нет уж, сударь, я иду в ногу со временем!
– Так о чем это я? Ах да, опасности квантового компьютера…
– Ну пожалуйста, напугай меня, а себе доставь удовольствие!
– Ладно, это проще простого: сегодня, чтобы сохранить информацию, ее зашифровывают. Начиная с банковского ПИН-кода и заканчивая военными кодами, которыми развязывают атомную войну, а в промежутке – зашифрованные промышленные секреты. Самый мощный классический компьютер взламывает эти коды слишком долго. А тот, кому достанется стабильный квантовый компьютер, сможет взломать все секретные коды мира за несколько секунд. И цивилизация рухнет. Тот, у кого будет квантовый компьютер, моментально завладеет всеми банковскими счетами, всеми промышленными секретами и военными тайнами, обрушит системы всех больниц, всех общественных служб, всех страховых компаний… Во всех странах одновременно сможет заблокировать общество целиком, нокаутировать его, еще не начав войны…
Наступила долгая пауза.
– Ты победил, – сказал Миотезоро. – Вот теперь мне страшно.
Он поднял руки, склонился в знак покорности перед воображаемым врагом и продекламировал:
– Ave Caesar, morituri te salutant![4]
– Вот-вот, именно так…
– Ну что ж, ладно, после таких ободряющих новостей предлагаю совершить коллективное самоубийство. Народ, мужайся! Они не возьмут нас живыми!
– До этого пока не дошло, есть еще крохотная надежда на…
– Погоди, дай отгадаю: великий Давид Лизнер отыскал гениальный способ спасти мир. А затем он взойдет на Олимп и доберется до богов на небесах!
– Я не один, – усмехнулся Давид. – Наш отдел как раз занимается постквантовой криптографией: мы разрабатываем безошибочный и эффективный метод защиты данных даже перед лицом квантового компьютера.
– Вот это да! И зачем же ты тогда меня пугал? Иногда я спрашиваю себя, почему мы с тобой дружим. Наверное, я немножко мазохист…
– До завершения работы нам еще далеко, особенно учитывая прогресс у китайцев. Я сильно сомневаюсь, что нам удастся их опередить. Если начистоту, я, кажется, нашел интересный путь, но пока ни в чем не уверен.
– Вот видишь! И теперь, раз ты снова в хорошем настроении, настал подходящий момент, чтобы обратиться к тебе с просьбой…
– Ну понеслась…
Миотезоро сделал глубокий вдох:
– Ты мне как-то говорил, что знаком с социологом Робером Соло?
– Я один раз с ним встречался. Моя кузина работала с ним в университете незадолго до аварии, у них был совместный исследовательский проект.
– Это Эмили, что ли? Которая лежит в моей больнице в искусственной коме?
– Она самая.
– Есть какие-нибудь новости? Я уже давно не заглядывал в реанимацию.
– Я же говорю, я иду в больницу завтра утром. Думаю, они продлят искусственную кому. Судя по всему, состояние тяжелое…
– Очень жаль. Я тоже постараюсь завтра подойти: я буду в соседнем корпусе.
– А почему ты заговорил о Робере Соло?
– Потому что она больше не будет с ним работать.
Давид приподнял бровь:
– На этот раз пессимистом получаешься ты.
– И не просто так: его только что доставили.
– Куда доставили?
– В морг. Остановка сердца… это не лечится, это смертельно.
Несколько секунд Давид молчал.
– Я не был с ним хорошо знаком, но все же это как-то странно: знать, что человек, которого несколько недель назад видел живым, взял и умер.
Миотезоро пожал плечами:
– Люди живут так, словно они вечны, хотя с минуты на минуту все вообще может остановиться. Надо пользоваться тем, что ты живой! Так что предлагаю завтра вечером завалиться в клуб. Сможешь провести ночь с какой-нибудь синеглазой брюнеткой – они же так тебе нравятся.
– А услуга-то какая?
– Ты что, перевернул страницу? Больше не любишь синеглазых брюнеток? Обзавелся наконец хорошим вкусом?
– Давай к делу. Ты чего от меня хочешь?
Миотезоро откусил от сэндвича и принялся жевать.
– Робер Соло родом не отсюда, и у него здесь нет семьи. Есть только племянница, Эва Монтойя. Она живет на острове Изгоев. Номера ее телефона у нас нет. И никакого способа до нее добраться тоже нет. Чтобы сообщить ей о смерти дяди, придется туда поехать.
Давид перестал жевать:
– Только не говори, что хочешь поручить это мне.
– Мы обязаны предупредить семью умершего в течение сорока восьми часов, но сегодня я не могу: весь день работаю.
– А завтра? Ты по субботам тоже работаешь?
– Мне надо наверстать учебу. Я буквально тону, да еще эти экзамены… А ты свободен?
Остров Изгоев…
Да ни за что на свете.
– Это мой единственный выходной… Учитывая ситуацию, я вкалываю по шесть дней в неделю. И то лишь потому, что профсоюзы наложили вето. Мой патрон требовал, чтобы все работали по семь дней в неделю.
– Ты выполнишь мою просьбу? Скажи честно.
Давид почувствовал, как все тело напряглось.
– Но я за всю жизнь ни разу туда не ездил!
– Новый опыт можно получить в любом возрасте.
Давид нервно сглотнул.
Надо срочно выкрутиться. Любой ценой. Но как?..
– И больше никто не может съездить?
– Абсолютно никто. Визу получать очень долго. А ты работаешь в Министерстве безопасности, у тебя это займет не больше часа. И потом… Есть еще кое-что.
– Что?
– Я не могу туда поехать, для меня это невозможно. Эти дикари меня распнут, наверняка они гомофобы! Они там такие отсталые… Я не могу рисковать.
– Ты преувеличиваешь… К тому же у тебя на лбу не написано, что ты гей. Надо просто придать тебе мужественный вид. Сними кольца, говори своим голосом, следи за тем, как двигаешься, и все будет в порядке. И вообще, если ты гей, необязательно вечно изображать кабаре с плясками.
Миотезоро пристально на него посмотрел, и в его взгляде смешивались удивление и печаль.
– Ты меня глубоко ранишь.
Давид застыл в молчании, а его друг отвел глаза и с удрученным видом уставился куда-то вдаль. Давид уже пожалел о своих словах, но было слишком поздно. И зачем только он это брякнул?
Молчание становилось гнетущим.
Давид устыдился: вместо того чтобы просто и спокойно отказаться, он наговорил другу жестоких вещей. До него вдруг дошло, что собственное малодушие сделало его агрессивным,
