Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
Солнце, очевидно, село: вокруг стало черным-черно. Бывало, грязь казалась чернее неба, бывало, небо казалось чернее грязи. Точно такая же тьма затянула весь мир многие годы назад, когда Мьюр на время ослеп. Напильник летит прямо в глаз, внутриглазная жидкость течет на ладонь, со стороны пострадавшего глаза все вдруг темнеет… а после, той же ночью, дрожа под чужим одеялом, Мьюр обнаружил, что тьма неумолимо застилает и второй глаз. Так он оказался в мире, лишенном света. Вот это действительно было страшно; естественная, природная темнота, окутавшая все вокруг, не шла с той ни в какое сравнение. Что такое буйство грозы? Стихия, знакомая и любимая. Возведу очи мои к горам… и узрю. В слепоте Мьюр провел три недели, три недели выслушивал заверения докторов и скрывал ужас, а когда зрение восстановилось, ушел от собственной жизни и никогда не вернулся к ней, ни разу не оглянулся назад, наотрез отказался от участи, уготованной для него отцом и страной – от участи фермера, механика-изобретателя и тому подобного. Бросил все это, целиком посвятил себя диким дебрям, а посему пребывание здесь, в кипящей кальдере вулкана, под завывания вьюги в ушах, собственно говоря, не что иное, как благословение, один из даров природы…
Тут его размышления прервал громкий стон Биксби. Бросив взгляд в его сторону, Мьюр обнаружил у берега бесформенную фигуру, барахтающуюся в грязи, изо всех сил старающуюся не утонуть в фумароле. Кое-где грязь была вязкой, как глина, кое-где жидкой, словно кипящий в котелке черный чай. Под поверхностью ее плавали какие-то комья – вероятно, намокшая пемза, и Биксби старался соорудить из них ложе, защищающее от струй раскаленного газа, но комья упорно разъезжались под его весом. Ветер выл, не смолкая, однако тучи редели. Должно быть, снег, заметавший тела обоих, был просто поземкой: в небе над головой показалась звезда. «Видишь хоть одну звездочку, продолжай путь» – так гласит поговорка. Да, верно… но не сегодня.
Вскоре тучи унесло на восток, и с неба на землю заструился свет звезд. Ночное небо украсилось очертаниями знакомых созвездий, нарисовавших вокруг образ всех прочих ночей, проведенных в лесах и в горах. Глаз есть цветок, способный видеть звезды. Продолжив спуск, к этому времени они дошли бы до снежных склонов внизу, где звездный свет, разогнав темноту, указал бы им путь домой. Теперь же, промокшими, милю продуваемого всеми ветрами скального гребня им не одолеть, а значит, придется остаться здесь до утра… однако Мьюр не сказал Биксби ни слова упрека. Зачем? Сделанного не вернуть. Вдобавок на вершине они задержались именно из-за него, а свет звезд свидетельствовал: несмотря на все неудобства, путники, вероятно, останутся живы. Все остальное неважно. Холодных ночей в горах Мьюр провел столько, что не сосчитаешь. Можно сказать, благодаря кипению грязи эта ночь еще не из самых худших, хотя – вот как раз спину точно огнем опалило! – хотя столь откровенно мучительных среди них не было ни одной. Однако к боли Мьюр давно привык, притерпелся, вырос с нею, трудясь на захудалой ферме отца, гнусного, недалекого человечишки, живого примера тому, каким не следует быть христианину, целыми днями с утра до ночи изучавшего Библию, пока сыновья добывают хлеб и себе, и ему, а по вечерам лупившего их то прутом, то ремнем…
Грязь обожгла ногу. Согнув колено, подставив его под ледяной ветер, Мьюр ненадолго, на миг, почувствовал запах газа. Однажды, когда отец пристроил его рыть колодцы, на глубине семидесяти футов в яму начал сочиться газ. Надышавшийся им, Мьюр еле-еле пришел в себя, едва успел вскарабкаться по веревочной лестнице к чистому воздуху и только поэтому остался в живых.
– Джером, ты цел? – окликнул он Биксби, приподняв голову.
Хрип. Что-то про холод. Стало быть, цел.
Мьюр снова улегся в грязь. Забудь весь прежний мир, всю прежнюю жизнь, все, от чего холодеет в желудке. Забудь. Смотри в звездное небо. Глаз есть цветок, способный видеть звезды далеко в вышине, среди первозданного жара и стужи. В левом башмаке, упершемся в снег на краю озерца, влажно захлюпало. Пошевелить пальцами, нащупать намокшую кожу, убедиться, что с ними порядок… Нет. Замерзшие пальцы не чувствовали почти ничего, онемели от холода, хотя правую ногу обварило так, что Мьюр едва не вскрикнул, а стона уж точно сдержать не сумел. Стоило выдернуть ногу из грязи, промокшая штанина под натиском ветра облепила ногу, примерзла к бедру, а обожженная ступня по-прежнему болезненно ныла.
– Что, очень больно? – окликнул его Биксби.
– Да! – А он, остолоп, как думает? – Замерз, и ожогов хватает! Но ничего, это все не смертельно!
До тех пор, пока их не накроет газом.
Струя пузырей ударила в спину. Откатившись вбок, Мьюр принялся забрасывать пузыри грязью, яростно молотя по ней онемевшим, обмороженным кулаком.
Каждый час превращался в год. Звезды оставались на тех же местах, где были, когда рассеялись тучи, а значит, лет миновало не так уж много. Мьюр пристально вглядывался в звезды у горизонта, стараясь разглядеть, как они ползут к западу. Вон та, почти скрывшаяся за невысоким лавовым взгорбком: сосредоточься на ней, смотри же, смотри же, смотри… шевельнулась? Нет. Время остановилось. Возможно, они продолжили спуск и погибли в пути, и лежат теперь где-нибудь на самом дне ада, устроенного по отцовскому вкусу, или в одном из кругов дантовской преисподней, где жар и холод сходятся вместе, ничуть не препятствуя один другому, порождая боль, незнакомую обитателям кругов поскромнее, попроще. Вон они, там, стонут в муках…
Ага, а звездочка-то скрылась! Полчаса миновало в одно мгновение. Как будто время превратилось в череду неуловимых скачков от вечности к вечности… а впрочем, чем-то подобным время казалось нередко – например, в те ясные, теплые дни, когда Мьюр, лежа в траве, посреди одной из полянок Сьерры, возле бурлящего ручейка, смотрел в облака и погружался в мечты ни о чем, пока вдруг вновь не окажется на той же полянке, только тени вытянулись вдвое длиннее прежнего, укрыв безупречные контуры трав, а жаворонки выводят извечное: «Ви-эро, спи-эро, ви-ио, ви-ирло, вить».
Так Мьюр то забывался, то вновь приходил в себя. Биксби вяло, бессильно отозвался на очередной оклик. По крайней мере жив, и то ладно. Лопнувший рядом пузырь обрызгал горячей грязью лицо, и Мьюр, кое-как отплевавшись, утер нос ладонью. Левой руки он не чувствовал, и шевельнуть ей не мог, и даже не заметил, когда это началось. Рука с наветренной стороны – наверное, онемела под натиском бури. Мьюр заворочался, стараясь поглубже погрузить ее в грязь. Только бы не перестараться, иначе уйдешь в черную хлябь с головой. Ну вот, теперь рука словно огнем вспыхнула, а отчего? Фумарола кипит? Нет. На самом деле он невзначай сунул руку в сугроб, правая рука тому свидетельница… но как же снег жжется!
Новый пузырь газа поднял кверху колено, и сгиб ноги словно бы окатило талыми водами ледника. Колено заныло от холода так, что сустав захрустел! Мьюр застонал. Теперь уже холод жжет, а жар остужает, и поди разбери, где тут что!
А впрочем, так ли уж это важно? Стиснутая меж холодом разума и огнем страсти, невежественная плоть неминуемо поплатится за все грехи. Отличить одно от другого нельзя было никогда. Больно-то как… невероятно больно! Самое лучшее – оставить все это позади.
Выход пришел в голову сам собой. Мьюр поднялся и, оглянувшись, увидел собственное тело, распростертое навзничь, погруженное в грязь почти целиком. Губка, насквозь пропитанная бессмертием… скопление вечных атомов, связанных воедино именно так, чтобы узреть всю красоту мироздания.
Да: вот он стоит, глядя под ноги, на собственное тело – обожженное, обмороженное… Слегка развеселившись, Мьюр сделал для пробы пару шагов, обошел вокруг озерца и направился прочь, через открытое всем ветрам снежное поле, к скальному выступу, торчащему над сугробом. Рядом стояла избушка – небольшая, приземистая, белая в свете звезд. Подойдя ближе, он обнаружил, что ее стены сложены из безупречно белого кварца. Кристаллы кварца обрамляли окна и двери, створка двери и кровля были вытесаны из аспидно-серого сланца в пятнах лишайника, окна остеклены тончайшими, гладкими листами прозрачной воды.
