Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
С тех пор он начал проводить вечера в пабах. «Веллингтон» казался ничем не хуже других, а еще туда время от времени заглядывали знакомые, приятели Чарльза и Риа. Тогда Фрэнк подсаживался к ним, слушал их разговоры, однако то и дело уходил в себя, задумавшись о прочитанном за день. Беседа продолжалась без него, но бритты, чуть более снисходительные к чужим чудачествам, чем американцы, неприязни к нему не проявляли.
В пабах было шумно и светло. Десятки человек расхаживали по залам, выпивали, болтали, курили. Тоже своего рода комната, обшитая свинцом. Пива Фрэнк не любил и поначалу оставался трезвым, но вскоре открыл для себя подававшийся в пабах сброженный сидр. Напиток пришелся ему по вкусу, и Фрэнк начал пить сидр так же, как остальные пили пиво, причем набирался изрядно. Опьянев, он порой становился весьма разговорчивым, принимался рассказывать соседям о двадцатом столетии то, что им было известно и без него, и соседи кивали, из вежливости подбрасывали Фрэнку факт-другой от себя, а после мягко, в манере ничуть не обидной, возвращали беседу в прежнее русло.
Но чаще всего, набираясь, Фрэнк только глубже погружался в себя и начисто терял нить разговора, мчавшегося вперед так быстро, что не уследишь. А поутру всякий раз просыпался поздно, вялый, с гудящей головой, проспав немало утреннего солнца. Страдающим от депрессии пить вообще не рекомендуется, и потому он, бросив ходить в «Веллингтон», завел обычай ужинать в пабах возле дома Даулендов. Один назывался «На полпути», другой – «Край света». Неважное название, если вдуматься, однако Фрэнк ужинал там все равно, а после сидел за угловым столиком, нянча в ладони бокал с виски, листая блокноты с заметками и изгрызая кончик ручки в пластиковую шрапнель.
С завершением Второй мировой столкновения, как утверждало заглавие одной из книг, отнюдь не закончились, однако благодаря атомным бомбам вторая половина столетия оказалась совсем не похожей на первую. Некоторые (в основном, американцы) окрестили этот период «Pax Americana»[77], но большинство называли его Холодной войной. Продолжалась она с 1945-го по 1989-й, причем велась не слишком-то «холодно». С молчаливого одобрения сверхдержав повсюду, то тут, то там, полыхали тупиковые, ни к чему не ведущие локальные конфликты, войны, в сравнении с двумя мировыми войнами казавшиеся сущей мелочью, однако всех вместе таковых насчитывалось больше сотни, и каждый год в них гибло около 350 000 человек, а общее количество погибших составляло, по одним оценкам, примерно пятнадцать миллионов, по другим же – все двадцать: подсчетам более точным потери не поддавались. Львиная доля их приходилась на десяток крупнейших войн: две Вьетнамские, две Индо-Пакистанские, Корейскую, Алжирскую, гражданскую войну в Судане, индонезийскую резню 1965-го, а также Биафранскую войну и войну Ирана с Ираком. Еще десять миллионов мирных граждан вымерло от голода в результате целенаправленных военных действий, так что итог Холодной войны мало чем уступал итогу Первой мировой. Правда, времени на это ушло в десять раз больше. Можно сказать, прогресс.
Отсюда, наверное, и всплеск жестокости, возросшей, как будто ужас индивидуализированных зверских расправ мог компенсировать меньшее число убитых. Возможно, действительно мог: далее изучаемые материалы представляли собой длинную череду описаний и цветных фото жертв изнасилований, расчленения, пыток: тела, тела, тела отдельных людей в гражданском, распростертые на земле, в лужах крови… Вьетнамские деревни, залитые напалмом. Камбоджа, Уганда, Тибет – причем тибетского геноцида в мире снова практически не заметили, хотя там каждый год в процессе, именуемом «тамцинг»[78] (то есть перевоспитание), уничтожалось по нескольку деревень. В захваченных китайцами селениях крестьян убивали самыми разными способами: «хоронили заживо, вешали, обезглавливали, вспарывали животы, обваривали кипятком, распинали, четвертовали, побивали камнями; детей принуждали стрелять в родителей; беременных женщин подвергали принудительным абортам, а зародыши складывали в кучи на площадях».
Тем временем власть над планетой медленно, но верно переходила в руки все более и более узкого круга людей. Вторая мировая война оказалась единственным средством, позволившим успешно преодолеть Депрессию, и лидеры государств об этом не забывали, а потому консолидация экономики, начатая в Первую мировую, продолжалась и во время Второй, и во время Холодной войн. С каждым годом на шее мира все туже и туже затягивалось ярмо экономики военного времени.
Поначалу казалось, что 1989 год с этим покончил. Однако теперь, всего семь лет спустя, проигравшие Холодную войну выглядели нисколько не лучше Германии в 1922-м: деньги ничего не стоят, полки магазинов пусты, демократии рассыпались в прах, уступив власть нечистым на руку хунтам. Вот только на сей раз хунты обзавелись корпоративными спонсорами: подобно странам Третьего мира, бывшим советским блоком заправляли международные банки, и благодаря «жестким экономическим реформам», навязываемым банкирами во имя «свободного рынка», половина земного шара каждый день ложилась спать натощак, дабы выплатить долги кучке миллионеров. В то время, как атмосфера неуклонно накалялась, численность населения неуклонно росла, и «локальные конфликты» по-прежнему полыхали в двадцати местах разом.
Однажды утром, не желая выходить из дому, Фрэнк вновь засиделся над миской овсянки. Развернув «Гардиан», он узнал, что в этом году мировой военный бюджет в общей сложности достигнет примерно триллиона долларов.
– Свет. Больше света, – сказал он, с трудом сглотнув подступивший к горлу комок.
День выдался хмурым, дождливым. Казалось, Фрэнк чувствует, как напряглись расширившиеся зрачки. Май на дворе, однако дни явно становились короче: Лондон словно бы вновь затянуло пеленой викторианского смога, угольным чадом, пропитавшим насквозь ткань самого мироздания.
Перевернув страницу, он начал читать статью о конфликте в Шри-Ланке. Сингальцы дрались с тамилами вот уже целое поколение, и как-то, на прошлой неделе, жена с мужем, поутру выйдя из дома, обнаружили на газоне выложенные рядком головы шестерых своих сыновей. Отшвырнув газету, Фрэнк вышел наружу, в копоть и муть лондонских улиц.
До Британского музея он добрался на автопилоте. Первой книгой в поджидавшей его стопке оказался статистический сборник, оценки военных потерь за столетие. Около ста миллионов человек.
Сам не поняв, как вновь оказался на темных улицах Лондона, Фрэнк побрел, куда глаза глядят. Перед глазами мелькали, мелькали длинные вереницы цифр. Весь день бродил он по городу, не в силах собраться с мыслями, а к ночи, вернувшись домой, задремал, однако цифры, подсчеты не оставляли его и во сне (хотя, может, то были гипнагогические галлюцинации). Чтоб перечислить всех, погибших в войнах на протяжении века, требовались две тысячи Вьетнамских Мемориалов. Откуда-то сверху увидел он себя самого идущим вдоль вашингтонской Национальной аллеи. Весь парк, от Капитолия до Мемориала Линкольна, был сплошь усеян черными V Вьетнамских Мемориалов, как будто на газоны опустилась стая гигантских стелс-птиц, и Фрэнк до утра шел мимо их черных стен-крыльев на запад, к белоснежной гробнице на речном берегу.
Назавтра верхняя книга в стопке оказалась трудом об истории Японо-Китайской войны 1931–1945 гг. Подобно большей части азиатской истории, эту войну на Западе помнили плохо, однако масштабы ее поражали воображение. Во имя победы японцы обратили в рабство, согнали в трудовые лагеря весь корейский народ. Японские концентрационные лагеря, развернутые в Маньчжурии, погубили не меньше китайцев, чем германские – евреев, причем многие тысячи погибших пали жертвой «научных» медицинских пыток в лучших традициях доктора Менгеле и прочих нацистских медиков. К примеру, на счету японских экспериментаторов числилось немало своеобразных трансфузий: выкачивая из пленных китайцев кровь, ее заменяли кровью лошадиной, чтобы проверить, как долго подопытные проживут. Срок жизни подопытных варьировался от двадцати минут до шести часов – от двадцати минут до шести часов жуткой агонии.
