Догоняя рассвет - Рэдрик Нанн
Клайд недоуменно свел брови, сраженный искренним замешательством.
– Я родился в семье бедного рыбака, мой отец был обыкновенным человеком.
–Твой настоящий отец – глава совета Небесной академии, огненная стихия передалась тебе по наследству от него, – губы Эймери слегка дрогнули в улыбке. – Спустившись однажды с миссией на землю, он не смог избежать соблазна перед простой смертной, но не знал, что та сразу понесет.
Клайд замер в немой оторопи, не веря семейной тайне, которую вдруг открыл ему магистр Эймери. Разве возможно сходу принять за истину существование живого кровного родственника, да не абы какого, а занимающего высокий пост в обители магов?
– Если мой отец здесь, – неуверенно заговорил Клайд, – могу ли я увидеться с ним?
– Не сейчас, он занят. Когда ты обучишься простейшим вещам, я назначу тебе с ним встречу.
– Но чем же он так занят, что не может встретить своего сына?
– Наблюдает за балансом в земном мире.
Путь, что вбирал тайны их откровенного разговора, завел в стеклянный зал, за стенами которого неизменные облака, освещенные розовым золотом, скользили сквозь вечность и таяли где-то далеко-далеко в безграничном пространстве этого неведомого мира. Магистр Эймери сел среди подушек на полу, скрестив ноги, и жестом пригласил Клайда присоединиться.
– Известно ли тебе, почему мы пытаемся оградить земной мир от магии? – поинтересовался старец, как только протеже опустился напротив него.
– Баланс? – предположил Клайд на основе недавно услышанного.
– Именно. Представь, что твоя сила достанется во власть, например, императора Аклэртона. Если он не сожжет мир дотла, то начнет успешно манипулировать им, подминать под себя. Баланс же заключается в естественном ходе вещей, понимаешь? Захватив все государства самостоятельно, без магии, император спровоцирует последствия, которые не позволят ему долго удержаться на троне, и мир снова начнет меняться. Но если у него будет такой союзник, как ты, мир неизбежно погрузится в хаос. Здесь, в Небесной академии, нам важно донести до всех магов простую истину: роняя лишь небольшие зерна в историю, мы делаем больше. Нам не нужно кому-то что-то доказывать в земном мире, находясь намного выше.
– Но в земном мире тоже есть маги, – возразил Клайд.
Поглаживая белую бороду, Эймери усмехнулся.
– И они скрываются, верно? Бродят неприкаянными торговцами чудес, чтобы не привлекать внимания Академии. На земле остаются либо недостойные обучения – те, в ком совет не чувствует угрозы, либо отступники, которым известны последствия вмешательства в судьбу земного мира. Стоит им серьезно ошибиться только раз – кара настигнет мгновенно. Потому что мы неустанно следим за ходом событий.
– А если я захочу уйти навсегда? – голос Клайда зазвучал с неожиданным вызовом.
На что Эймери всего-то пожал плечами.
– Тогда двери Академии закроются. Ты можешь попытаться жить на земле как простой смертный, но, если начнешь жить как маг, кем ты, впрочем, и являешься, тебя приговорят. Подумай, стоит ли скрывать такой потенциал? Повторюсь: ты можешь стать великим.
Клайд не ответил. Он крепко задумался о том, что будущее великого мага не было лишено удовольствия. Особенно когда оно подразумевало важную цель.
Но еще больше он загорелся идеей встретиться наконец-то с настоящим отцом, единственной родной кровью, которая осталась во всех мирах – небесных и земных.
* * *
Когда до Лироя впервые дошел расползающийся по Иристэду слух о том, что делегации императора пришлось задержаться в городе из-за покушения на одного из членов, молодому вампирскому отпрыску ничего не осталось, кроме как досадно усмехнуться. На де Рокара ему было в общем-то плевать, куда более удручал тот факт, что смерть поджидала эмиссара если не от руки Амари, то от чьей бы то ни было другой при любом раскладе событий.
Следовало не вставать у Амари на пути, не навлекать на нее ужас преследования.
Или гордиться тем, что гильдия убийц лишилась такой талантливой марионетки.
Бедный Лирой совсем извел себя разными умозаключениями и сопровождавшими их чувствами. Он засел в кабаке «Тромэри» до глубокой ночи, выпивкой усыпляя внутри себя спорившие в унисон голоса, а, возвращаясь домой по темени и в хмельном тумане, вдруг подумал о том, что ему мало, и ворвался в паб «У Рэндалла».
Обстановка здесь выгодно отличалась от тех заведений, в которых Лирой считался завсегдатаем, но именно из-за светлой отделки, безукоризненной чистоты и присутствующих, одетых не беднее бургомистра, Лирой не прикипел к этому месту симпатией, пусть и носившему имя одного из Мореттов.
Он был уже изрядно пьян, когда вскинул рассеянный взгляд на гордо вывешенный портрет человека в годах и кивнул хозяину паба с вопросом, вызванным скорее нетрезвым желанием потрепать языком, нежели искренним любопытством:
– Кто это?
Хозяин бегло проследил за жестом Лироя, чтобы понять, о ком речь, и усмехнулся так, будто ответ должен быть широко известен.
– Рэндалл – основатель заведения, его имя на вывеске.
Лирой слепо прищурился. В изображении лысоватого мужчины с редкими клочками седых волос на голове он пытался найти кого-то другого, и даже знал, кого именно, но портрет оставался неизменен.
– Нет, это ненастоящий Рэн, – заключил по итогу Лирой, убедившись, что картина в его пьяных глазах так и не обзаведется новыми лицами.
– Разумеется, ненастоящий, – к его радости, подтвердил хозяин и тут же продолжил, – настоящий уже в могиле лет как пятьдесят.
Все складывалось так, что правда оставалась за хозяином: ее подкрепляли и уверенный тон, и дерзкая усмешка, и проклятый портрет со стариком в нелепых зеленых подштанниках, представленный на всеобщее обозрение если не потехи ради, то из чувства личного уважения.
Или Лирою проще было поверить в то, что дядюшка солгал ему.
Потому что верить в то, что хоть кто-то остался по-доброму искренен, уже не получалось.
* * *
Время перевалило далеко за полночь, но в библиотеке дворца Мореттов все еще горели свечи, испуская свет на объятые полумраком книжные полки. Склонив голову над рукописью, Изабель предавалась сомнениям: прельщал ли ее нелегкий и продолжительный труд с долей вымысла столь же сильно, сколь все то, что происходило в самом деле? Изложенная на бумаге фантазия привораживала своей помпезностью и красочностью образов, но вместе с тем в ней напрочь отсутствовала жизнь; лишения и страхи, которые заставили бы колотиться сердца читателей так трепетно и часто, как колотилось сердце Изабель, когда Рю признавался в роковом выборе или когда
