Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
– Ничего, родная моя, поцелуй скорее мужа да и садись в возок. Поспешать нам надобно, сама понимаешь…
Понимала Маша. И дороги скоро раскисать начнут, да и ей хорошо бы побыстрее доехать, чай, ребеночку не слишком путешествия полезны.
– Илюшенька, любый мой, родной, единственный, ждать буду, молиться денно и нощно…
Кинулась, на шее повисла, прижалась – век бы так стоять, а только нельзя. И впервые в своей жизни Маша правильно поступила. Поцеловала мужа еще раз, отошла на шаг, перекрестила:
– Храни тебя Господь.
Развернулась и к возку пошла. Спину прямо держала, голову высоко, чтобы слезы из глаз не вылились, не покатились по щекам, еще не хватало ей на глазах у холопов разрыдаться.
Боярыня Прасковья сына обняла тоже, перекрестила.
– Береги себя, сынок, а я и Машеньку сберегу, и деток твоих.
– Поберегусь, матушка.
– И сестер постарайся сберечь. За Устю спокойна я, она себя в обиду не даст, а вот Ася… Девочка моя бедная…
Илья подумал, что Аська как раз богатая, и на золото это она всех остальных променяла, но смолчал, и так матери тяжко о дочке младшенькой думать. Хорошо хоть старшая сестрица с мужем в деревне своей, она еще одного ребенка ждет, им не до столицы, не до интриг да пакостей.
А ему, крутись, не крутись, придется во все это влезть, выбора нет у него.
Боярин последним подошел, сына обнял.
– Держись, Илюха, за баб я перед тобой в ответе.
– Хорошо, батюшка.
– Предупредил я холопов, ключи Агафье оставил, она баба умная, лишнего не сделает. Когда надобно так…
Надобно было. Попросила Агафья пустить ее на подворье временно, чтобы Божедар там несколько людей своих разместил. Мало ли что, до рощи дальше, а подворье – вот оно, минут десять до палат государевых.
Илья понимал все, не ругался, да и боярин спорить не стал. Необходимость…
– Да, батюшка.
– С Богом, сынок. Пришлю я голубя.
Развернулся – и к коню своему пошел.
Бабы уж в возке сидели, Маша старалась не реветь, через окошечко малое на мужа смотрела… Господи, не отнимай у меня любимого! Ведь только-только нашли мы друг друга, только узнать успели, не порадовались еще… и сразу? Господи, пожалуйста!
И в то же время знала Маша: ежели самое худшее случится, до конца дней своих она Илью вспоминать будет. Никто другой ей не занадобится. Будет детей ро́стить да за мужа молиться, вот и весь сказ. Больно будет ей, а только лучше знать, каково это, пусть даже и потеряет она потом счастье свое, чем жизнь прожить – и не изведать, не понять, не согреться рядом с любимым.
Ей уже Господь больше дал, чем другим бабам, в ее жизни любовь есть. Настоящая. И ребенок от любимого в ней зреет, и дочка ее Илью отцом называть будет.
И это – счастье.
* * *
Оспа у всех по-разному начинается.
Федьку первого свалило в горячке, за ним Сенька поддался, а за ним и Слепню плохо стало. Горячка, бред, а потом и язвы начались, посыпались…
Яшка еще пытался в дверь ломиться, орал, чтобы лекаря ему привезли, да понимал – все бессмысленно. Никто и пальцем не шевельнет, он и сам достаточно быстро в забытье впал, какое уж там – шевелиться. Воды бы, и той подать не мог никто[11].
Может, оно и справедливо было Яшке за всех убитых им, замученных, за тех, кто с голоду помер, кормильцев лишившись, за слезы жен да матерей росских, а только и о том думать сил не хватало, просто горел он в лихорадке, и было это мучительно.
* * *
– Государь! Государыня!!!
Боярин Репьев редко таким взъерошенным бывал. А тут – летит, глаза выпучены, борода дыбом стоит, лицо дикое. Аж стрельцы от него шарахаются!
– Что случилось, Василий Никитич?
– Государь… прикажи… – Боярин отдышаться не мог никак. И то – побегай-ка в шубе собольей, в шапке высокой!
Борис его без слов понял, всех выставил, кроме Устиньи, патриарха приказал позвать, тут и боярин отдышался, говорить нормально смог:
– Государь, беда у нас! Страшная!
– Какая беда, Василий Никитич?
– Оспа, государь!
Тут уж всем поплохело разом. И Борису, и Устинье, и патриарху заодно. Макарий за сердце взялся, едва на пол не упал, пришлось Борису его подхватывать, поддерживать.
А и то…
Как представил патриарх страшное – эпидемию, больных и умирающих, мертвых, которых хоронить не успевают, и костры, на которых их попросту жгут, чумных докторов в масках страшных, кои от дома к дому ходят, молебны напрасные в церквах, ходы крестные – живые вперемешку с умирающими, и мертвые падают под ноги идущим, а живые идут…
Бывало такое.
Не столь страшное, а все ж и города чуть не дочиста вымирали. И деревни… бывало! Макарий прошлый раз чудом спасся…
– Тихо-тихо, владыка, обошлось же… – Устинья ему спину растирала, приговаривала что-то, и становилось Макарию легче. И правда, что это он? Обошлось же…
– Что там случилось, боярин?
Василий Репьев рассказывал, как докладывал, быстро и четко.
– Мои ребята троих татей отвезли, заперли в домике с ковчежцем. Тати его в тот же день и открыли, четыре дня тому как. Первый из татей на следующий день заболел, второй еще через день, сегодня третий свалился. Орал он, в дверь стучал, выбить ее пытался, лекаря просил, умолял. Говорил, что жар у них, что слабость и озноб, что тошнота и рвота, а у первого сыпь пошла.
Борис кивнул:
– Значит, вот что было там. Устя, могло ли такое быть?
Устинья лицо руками потерла, вспомнила. Монастырь чем и хорош, там много книг разных, и знаний в них тоже много.
– Да, государь. Давно это было, еще во времена государя Сокола, кочевники заморскую крепость осаждали. В войске их чума началась, тогда полководец приказал трупы чумные через стену перебрасывать, и в городе тоже чума началась. Так и победили они…[12]
То, что Борис сказал, при женщинах не стоило бы произносить, но Устинье не до того было. Она бы и похуже сказала.
Смолчала. И без нее мужчинам плохо, чего уж добивать-то? И так сейчас все бледные, понимают, что рядом просвистело…
Высказался государь, на боярина Репьева посмотрел, на Макария:
– Василий Никитич, ты скажи людям своим, пусть еще дня три послушают, что тати орать будут.
– Так, государь. А потом?
– А потом им смолу привезут, масло земляное. Обольют они домик да и подожгут с четырех концов. И проследят, чтобы не выбрался никто.
Патриарх о мощах заикнуться и
