Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Пусть лучше уедут Апухтины, ему спокойнее будет.
Чего сам Илья не едет? Его государь покамест попросил остаться. И не лжет он, не заговаривается, Устя-то действительно замуж вышла. Обещала она, что до лета уладится все, тогда и Илья к семье уехать сможет, пару лет им бы и правда в поместье пожить, чтобы Машенька окрепла…
Рассказать не может Илья, но может на иконе поклясться, что дело это государственное! Даже и поклялся, на образа перекрестился, как положено.
И не подвел расчет. Подумали бояре пару дней, поговорили…
И тоже в дорогу собираться начали, с Заболоцкими переговорили, вместе они все поедут, одним обозом. Так и охранять его легче будет.
Илья только порадовался.
Его б воля, он бы и обеих сестер отослал, и ведьм сам удавил… нельзя так-то. А жаль!
* * *
Яшка Слепень от жизни хорошего не ждал.
Когда ты на дороге на большой промышляешь, оно вообще редко бывает, хорошее-то, разве что деньги, за хабар награбленный вырученные. И заканчивается быстро.
Выпил, погулял – считай, уже в карманах дыры, ветер свищет… и снова на большую дорогу.
Выйдешь, кистенем поигрывая, гаркнешь…
Да только вот немного с крестьян и взять-то можно, а купцы или бояре охрану имеют, тут уж не Яшке соваться.
В ватагу какую подаваться?
Ага, ждут тебя там, радуются. Беги, не оскользнись ненароком! Многое мог бы Яшка порассказать о разбойничьих ватагах, из двух едва ноги унес, крысятничал помаленьку, а в ватагах принято все в общий котел, а потом делить. Ну а Яшка всегда сначала о себе радел, потом уж об остальных думал. Вот и удрали они тогда втроем из ватаги: Яшка, Федька да Сенька.
Так, втроем, промышляли они, так их, втроем, и повязали.
Уж повесить собирались, да тут пожаловал в острог боярин Репьев. Яшка его знал, видывал издали, ох и сволочь же, иначе и не скажешь!
У такого милости допроситься, что у солнца – золота. Может, и золотое оно, как скоморох один баял, да что-то монет из солнышка никто не отлил…
Боярин Репьев тоже долго не раздумывал, пальцем потыкал:
– Этот, этот и вон тот. Слепень, жить хочешь?
– Кто ж не хочет, боярин?
– Тогда дело есть для тебя. Поедешь, куда скажут, поживешь дней пять-семь в лесу, на заимке, потом, когда все хорошо будет, отпущу на все четыре стороны. Согласен?
Дураком быть надобно, чтобы не согласиться. Яшка и головой закивал:
– Что скажешь, боярин, то и сделаю.
– Сделаешь, куда ты денешься. Помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же…
Яшка и дух перевел.
Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва али грязная и в какой одежке.
* * *
Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.
А с другой стороны, ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием… Работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?
Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными… И припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?
Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?
Вот! А вера… Да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать – это что такое? Позор и поношение![9]
Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово «мощи» застило. Святое же… Да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют?! Это ж и правда – уму непостижимо![10]
Тогда и на царицу нечего сердце держать, она, может, и почуяла чего, тогда и понятно.
Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно – когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.
Царица-то не виновата, что в роду ее там случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещеная и на службы ходит, и к причастию, так что умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!
Макарий решил подождать.
* * *
– Устёна, ты уверена?
Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит…
– Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую – зло там. Да такое… страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.
– Как скажешь, радость моя.
– Подожди немного, Боря, сам убедишься.
Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый… темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной… счастье!
– Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?
– Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.
Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.
– Не отдам!
– Не отдавай. И сама я от тебя никуда… – Устя язык прикусила. Не говорил ей Боря о любви, и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года, – неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит… Пусть он только живет, улыбается, жизни радуется – больше ей ничего и не надобно!
– И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое…
Устя и пошла.
С радостью. И сегодня уже больше ни о
