Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

Вот и Грановитая палата. Поднимаюсь по широким ступеням. Стражи в парадных кафтанах строги и неподвижны. Внутри пахнет воском и камнем. Меня проводят в небольшую, но высокую комнату со сводчатым потолком и узкими окнами. Никого кроме меня, больше нет. Здесь тихо. Так тихо, что слышу, как колотится сердце, словно пойманная птица. Прислоняюсь к стене и стараюсь дышать ровно.

Дверь открывается бесшумно. Входит он. Алексей Михайлович. Высокий, светловолосый, почти белокурый. Лицо молодое, но глаза…Господи, какие глаза! Не могут быть такие глаза у юноши! Голубые, глубокие, пронзительные. В них бездна то ли мудрости, то ли чего-то совсем иного, неземного. Кажется, они видят не меня — Никона, а то, что внутри, самую суть, всё тайное и постыдное. Весь мой страх, всю мою грязь.

Силы покидают ноги. Руки сами поднимаются, складываются для крёстного знамения, но не доходят. Падаю на колени. Упираюсь лбом в холодный камень. Дрожь бьёт по всему телу. Не могу говорить. И только слышу стук собственного сердца, — громкий, бешеный в ушах и в висках.

— Господи…Царь…Пастырь… — хрипло вырывается из пересохшего горла.

Тишина. Тяжёлая. Давящая. Слышно, как потрескивают свечи где-то в углу.

— Встань, игумен Никон, — говорит пастырь тихо, ровно. И от этого становится только страшнее.

Поднимаюсь с трудом. Ноги дрожат.

— Благодарю за поздравление с восшествием, игумен, — говорит он. Говорит ровно, но каждое слово кажется высеченным в камне. — Кожеозерская обитель в добром здравии? Братия не унывает?

— С…слава Богу, государь…— выдавливаю из себя. — Трудимся…молимся…Голос срывается. Не могу! Не могу говорить пустые слова! Вся моя решимость, все ночные обещания испаряются под этим взглядом, который чувствую на себе. Жгучий, всепроникающий. Вновь падаю ниц.

— Что тревожит тебя, Никон? — спрашивает он вдруг. Прямо. Без предисловий. — Вижу смятение в душе твоей. Говори.

Не могу встать. Колени не слушаются, а стыд жжёт лицо.

— Встань, — повторяет он мягче. — Подойди.

С трудом поднимаюсь. Ноги ватные. Делаю шаг. Ещё. Не смею поднять глаз.

— Ты боишься, Никита? — спрашивает он, произнося моё мирское имя.

— Боюсь, Пастырь… — шепчу. — Боюсь не гнева твоего… Боюсь, что взор твой…видит все мои скверны.

— Сильно смятение в душе твоей, Никон. Молви.

От этих слов что-то обрывается внутри. Сомнения, попытки казаться достойным — всё рушится.

— Государь…Пастырь…— голос мой хрипит, как несмазанная дверь. — Грешник я пред тобой…пред Господом…Недостоин…стоять пред тобой…Виновен во многом… — Слёзы, предательские, жгучие, катятся по щекам, теряются в бороде. — Маловерие…сомнения…немощи былые…Суди меня…Если воля твоя…вели казнить…за грехи…Я готов…Готов принять…

Рыдаю, уже не сдерживаясь. Всю ночь копившийся ужас, стыд, отчаяние — всё выплёскивается наружу. Тело трясёт. Стою, согнувшись, как под тяжестью невидимого креста.

Вновь тишина. И только моё прерывистое дыхание и всхлипы нарушают её. Потом — шаги. Лёгкие. Государь подходит. Очень близко. Так близко, что чувствую тепло, исходящее от него. Вижу краешек его простого кафтана, сапоги.

Рука пастыря касается моего плеча. Его прикосновение как удар молотом. Я вздрагиваю, замираю. Рыдания стихают.

— Подними голову, Никита.

Повинуюсь. С трудом. Глаза залиты слезами, всё расплывается. Но вижу его лицо. Близко. Спокойное. Ни гнева, ни отвращения. Только…понимание? Печаль?

— Грехи твои, — говорит он тихо, но каждое слово врезается в сознание, — Многочисленны. Знакомы. Разве я не знаю немощи людской? Разве не вижу её каждый день вокруг себя? В боярах, в купцах, в мужике последнем? В тебе?

Он вздыхает. Взгляд пастыря становится отрешённым, будто смотрит он куда-то далеко, вглубь времён, которых я не знаю.

— Страх твой…сомнения…похоть…гнев…— он перечисляет мои грехи без осуждения. — Всё это — цепи, Никита. Цепи, которыми Дьявол приковывает душу к земле, к тлену. Ты их признал. Ты увидел. Это — первый шаг к свободе.

Рука его сжимает моё плечо чуть крепче. В этом прикосновении — и сила, и утешение.

— Я прощаю тебя. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Прощаю не потому, что грехи твои малы. Прощаю потому, что вижу: сердце твоё ждёт очищения. Жаждет служить. Истинно. Не из страха, не из корысти.

Облегчение? Нет. Что-то большее. Будто гора с плеч свалилась. Будто ледяные оковы растаяли внутри. Слёзы текут снова, но теперь — другие. Тихие. Очищающие. Хочется снова упасть на колени, целовать ноги государя. Но его рука на плече удерживает.

— Слушай же, Никита Минов, сын крестьянский, игумен Кожеозерский, — голос его обретает ту самую властную, звенящую ноту, что слышала вся Русь на венчании. — Прощание дано не для покоя. Дано для дела великого. Дела, равного подвигу апостольскому.

Он отпускает моё плечо и делает шаг в сторону. Его взгляд становится острым, пронзительным, полным неземной решимости.

— Запад. Земли Речи Посполитой. Там — братья наши по крови. По языку. Но души их…отравлены ядом латинской ереси. Унией (смотрим примечание). Католичеством. Они забыли истинную веру предков. Забыли пути к спасению. Души их томятся во тьме, а тела стонут под игом иноверных панов.

Пастырь подходит к столу, берёт в руку простую, нераскрашенную деревянную иконку. Смотрит на неё.

— Слово Божие там глохнет. Православные храмы стоят пустые или отданы униатам. Священников верных — мало. Их гонят. Унижают. Убивают. Вера наша — на краю гибели в тех землях.

Алексей Михайлович поворачивается ко мне, и его глаза горят.

— Я посылаю тебя туда, Никон. Ты будешь моей рукой. Моим голосом. Ты пройдёшь по городам и весям (деревням) Польши и Литвы. Ты найдёшь там православных — запуганных, отчаявшихся, забытых. Ты скажешь им: «Пастырь видит вас! Пастырь не забыл! Верьте! Держитесь!»

Государь делает шаг ко мне, и теперь мы стоим совсем близко.

— Ты соберёшь священников. Верных. Смелых. Не словоблудов, не искателей тёплых мест, а воинов Христовых. Ты будешь ставить их на приходы. Ты будешь открывать школы. Ты будешь печатать книги на нашем языке. Ты будешь возрождать веру там, где её пытаются растоптать!

Голос пастыря крепнет, наполняя Палату.

— Дело твоё — тайное и явное. Тайное — искать союзников среди местной знати, среди тех, кто ещё помнит веру своих отцов. Явное — нести народу слово Божие. Проповедовать. Крестить. Исповедовать. Служить литургию под страхом смерти! Ты поедешь не как посол. Посла убьют или выставят. Ты поедешь как странник. Как паломник. Как учитель. С малых числом верных людей. Но с великой силой в сердце — силой истинной веры и моим благословением!

Он замолкает, а глаза его не отпускают меня. В них — ожидание. Испытание.

— Пойдёшь ли? — спрашивает он просто. Но в этом вопросе — вся тяжесть креста. Все ужасы пыток и смерти, которые ждут в иноверной земле.

В груди пустота. Потом — прилив. Горячий, стремительный. Страх? Он есть. Но он отступает, затопленный чем-то большим. Огромным. Благодарностью за прощение. Восторгом за доверие. Жаждой искупить свою греховность делом. Подвигом. И…верой. Верой в него. В Пастыря.

Выпрямляюсь во весь рост. Стираю последние слёзы с лица. Смотрю прямо в эти бездонные голубые глаза.

— Пойду, Государь. Пастырь мой. — Голос твёрд как никогда. — Пойду. Соберу священников. И на Руси, и в самой Польше найду тех, кто сердцем чист и духом крепок. Понесём слово твоё. Понесём свет истинной веры. В самые тёмные углы. К самым отчаявшимся.

Делаю глубокий вдох. Слова клятвы рвутся из самой глубины души.

— Пусть ляжет путь мой через костры и тюрьмы. Пусть польские паны точат ножи. Пусть униаты плюют вслед. Я пойду. Буду проповедовать на площадях и в корчмах, в хижинах холопах и в покоях тайных православных вельмож. Буду ставить священников там, где их не было сто лет. Буду открывать школы, где дети научатся читать слово Божие на языке матери своей. Буду печатать книги, если Господь даст возможность. Сделаю…сделаю невозможное. Или умру. Умру с именем твоим на устах, Пастырь. Умру за слово Божие. За Русь. За тебя!