Наследник Воли - Александр Горин
— Ты хочешь поговорить о наследии, — начал он без предисловий, его голос был низким и уставшим. — О том, что скрывается за «Громовой Поступью» и «Несокрушимым Фундаментом».
— Я хочу знать все, отец, — сказал я, усаживаясь. — Техники, историю, истоки, цену нашей силы. Мне это нужно, и сейчас больше, чем когда-либо.
Он долго смотрел на меня, его взгляд был пронзительным, будто он пытался разглядеть в моих глазах того самого мальчика, каким я был когда-то.
— Наш род, Ярослав, никогда не был одним из самых могущественных, — начал он наконец, глядя куда-то поверх моей головы, в прошлое. — Но мы всегда были… особенными. Стражниками. Не в смысле солдат у трона. Стражниками знаний. Определенного рода знаний.
Он поднялся, прошел к дальней стене, где висел потемневший от времени гобелен с вытканным фамильным гербом — соколом, парящим над волнующимся морем. Он нажал на почти невидимую глазу нить в узоре, и часть стены с тихим щелчком отошла, открывая потайную нишу.
— «Громовая Поступь», «Несокрушимый Фундамент»… — произнес он и достал из ниши узкий ларец из темного дерева, инкрустированный серебром. — За этими техниками из Волеведения спрятана наша истинная специализация.
Он открыл ларец.
Внутри, на бархатной подушке, лежали тонкие пластины из полированного обсидиана. Они казались абсолютно черными, но в их глубине как будто мерцали крошечные звездочки.
— Это пси-кристаллы, — тихо произнес отец. — Концентраты знания, воли, памяти. Наш род, на протяжении поколений, был хранителем искусства их создания и применения.
Он взял одну из пластин, и его пальцы слегка дрогнули.
— Мы не создаем иллюзии, как Волынские. Мы не ломаем волю, как Орловы. Мы сохраняем и восстанавливаем. Наша сила — в памяти, в способности запечатлеть ментальный след, структуру техники, даже саму суть личности в пси-кристалл и, при необходимости, воссоздать ее.
Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел тяжелую, древнюю скорбь.
— Мой отец… твой дед… умер, когда мне было двенадцать. Он не успел передать мне главного — ключа к работе с ними. — Голос Григория Вячеславовича стал глухим, как на исповеди. — Я пытался. Боги свидетельствуют, я пытался долгие годы. Но у меня… не получалось. Я чувствовал лишь холод и пустоту.
Он положил кристалл обратно в ларец и закрыл его с тихим щелчком.
— А твоя мать… Анна… у нее был дар. Она с первого прикосновения чувствовала эхо внутри. Она могла не просто открыть их, но и понимать, что внутри, не погружаясь с головой. Она искала способ не просто сохранять, а усиливать волю, чтобы… чтобы я смог наконец принять наследие рода. И однажды… она не вернулась из глубины самого древнего и опасного из кристаллов.
Он снова посмотрел на меня, и теперь его взгляд был полон не только скорби, но и страха.
— Ты должен понять, сын. То, что ты демонстрируешь… эта скорость обучения, эта адаптивность… это не просто твой дар. Это — отголосок нашей родовой сути в тебе. И Строганов, и Багрецовы это почуяли и видят в тебе живой ключ к самым сокровенным тайнам.
Я молча смотрел на запертый ларец. В голове складывались разрозненные фрагменты в единую, пугающую картину. Так вот в чем истинная сила Нестеровых — в ментальной архивации. Мы — живые сейфы для чужих секретов и, одновременно, смертельно опасные свидетели.
Я подошел к окну, глядя на темнеющее небо. Буря, собиравшаяся над усадьбой, обретала новый, куда более грозный смысл.
Я ношу в себе оружие стратегического назначения. И все стороны уже это поняли.
— Дай мне прикоснуться к ним, — сказал я, глядя на ларец в руках отца.
— Нет, — отрезал Нестеров, и его лицо исказилось в почти суеверном ужасе. — Категорически нет. Ты даже не представляешь, о чем просишь.
Он сделал шаг ко мне, и его палец дрожал, когда он указал на ларец.
— Твоя мать… Анна… она готовилась к работе. Десятилетия медитаций, ментальных тренировок, чтобы выстроить хоть какую-то защиту. И даже она… — его голос сорвался, — даже она однажды не вернулась оттуда. Часть ее осталась в этих кристаллах навсегда. Ты же… Ты только сегодня узнал, что они существуют! Ты не готов.
Я выдержал его взгляд, не отводя глаз.
— Я только что вскрыл ментальную закладку Волынского в сознании Владимира, которая годами вплеталась в его личность. Я нашел иглу в стоге сена и извлек ее, не сломав ему разум. Я не прошу дать мне самый сложный кристалл. Я не буду сломя голову кидаться в омут. Но я отказываюсь идти на войну вслепую, когда знаю, что в арсенале противника есть оружие, против которого у меня нет даже базового иммунитета.
Тишина в кабинете стала гулкой, напряженной до предела.
— Ты не понимаешь, на что просишь доступ, — его голос был обреченным шепотом. — Это путь, с которого нет возврата. Каждый кристалл — это диалог. С предком, с врагом, с безумцем. Они будут говорить с тобой, спорить, звать. И самый опасный из них не тот, который кричит, а тот, который шепчет убедительнее твоих собственных мыслей.
Я сделал шаг к нему, и тень от моей фигуры легла на ларец.
— Именно поэтому мне нужно действовать сейчас, пока я еще могу отличить свой голос от чужого. Волынский уже вплел паутину своей воли в разум моего брата, Строганов несколько раз проникал в мое сознание, а Багрецовы готовятся провести кровяной обряд с неизвестными последствиями. Если я паду, то ты даже этого не сможешь понять. И тогда…
Отец на несколько секунд прикрыл глаза. В тишине было слышно, как трещит воск в свечах.
— Хорошо, — выдохнул он. — Но не здесь.
Он повернулся к книжному шкафу, его пальцы нашли незаметную глазу впадину. Раздался тихий щелчок, и часть шкафа бесшумно отъехала, открывая проход в темноту.
— Здесь хранится наследие нашего рода, — сказал отец и шагнул в проем. — Следуй за мной.
Глава 21
Мы спустились по узкой каменной лестнице, за поворотом оказалась массивная дубовая дверь, окованная черным металлом.
Дверь бесшумно отворилась, впуская нас в большое помещение с низким потолком. Комната напоминала библиотеку, в ее центре стояли стеллажами с книгами. Стены же представляли собой систему ниш и полок, на которых ровными рядами стояли небольшие шкатулки. Все они были похожи на ту, которую мне показал отец, но отличались оттенками дерева и узорами инкрустации. Их было очень много — навскидку больше четырехсот, — и в каждой, как я понимал, могло
