Внедроман - Алексей Небоходов
Всё случилось вдруг – внезапно и без предупреждения, как сломанный светофор, с радостной беспечностью переключившийся сразу на зелёный и красный одновременно. Михаил почувствовал ослепительный, болезненный свет, словно кто-то, желая его разбудить, направил ему прямо в глаза прожектор от списанного локомотива. Свет залил собой всё, вытеснив мир и оставив лишь болезненные всполохи, в которых смешались яркость и нелепость, будто сцену жизни на минуту заменили на неудачно снятую рекламу стирального порошка.
Спустя мгновение Михаил осознал, что висит в воздухе где-то под потолком зала, откуда открывался неожиданный ракурс на собственное тело, распростёртое на полу, похожее на дорогой, но сильно помятый костюм, который кто-то небрежно сбросил после неудачного дня. Картинка получилась абсурдной и почти забавной: вот оно, лежит, совершенно беспомощное, бесформенное, потерявшее весь свой напыщенный авторитет, которым так долго гордилось.
Удивление Михаила было настолько неподдельным, что казалось, будто его самого неожиданно привели на спектакль, сценарий которого он никогда прежде не читал и где роль ему была абсолютно незнакома. Он с тревогой взглянул на перепуганные лица знакомых людей, беспомощно стоящих вокруг, но странное дело: тревога его оказалась какой-то неубедительной, размытой и бледной, словно её рисовал не очень талантливый художник, запутавшийся в оттенках эмоций.
Михаил вдруг заметил, насколько карикатурно выглядят лица собравшихся снизу: юрист с вытянутым, серьёзным лицом, похожим на студента, только что осознавшего, что перепутал день экзамена; партнёр, недавно пошутивший, но теперь молчащий и выглядящий как неудачный комик, забывший свою репризу; секретарь, рыдающая и причитающая в телефонную трубку, как героиня дешёвого сериала. Весь этот спектакль жизни выглядел из воздуха диковато и смешно, как историческая реконструкция всех эпох и народов одновременно. И без костюмов.
Отчуждённость постепенно накрыла Михаила Борисовича, как мягкое одеяло в холодную ночь: уютно, удобно, но при этом совершенно безразлично ко всему происходящему. Он не мог теперь ни злиться, ни радоваться, ни даже раздражаться – всё это осталось внизу, с телом, ставшим бесполезным и нелепым атрибутом далёкой, уже ненужной ему жизни. Теперь ему оставалось только наблюдать.
Но вдруг пространство вокруг начало вести себя странно и неадекватно. Предметы, лица, стены – всё стало медленно плавиться, словно картину, написанную маслом, поставили под палящее солнце и краски потекли, смешались, превратились в непонятную смесь цвета и формы. Зал переговоров, партнёры, врач – вся эта комическая толпа расплылась в нечто неопределённое и бессмысленное, утратив своё значение и контуры, превращаясь в абстрактное пятно, которое не выразит даже самый прогрессивный художник-авангардист.
В ушах Михаила появился звук – тихий, но постепенно усиливающийся шум, чем-то напоминающий сигнал радиоприёмника, случайно настроенного между двумя станциями. Этот шум начал нарастать, заполняя собой все мысли и ощущения, словно стараясь окончательно заглушить любые остатки воспоминаний о только что закончившейся сцене. Он становился всё громче, настойчивее и неприятнее, пока не превратился в надоедливый и назойливый гул, рядом с которым звуки реального мира казались жалким шёпотом, не стоящим никакого внимания.
Михаил попытался было сосредоточиться, ухватиться за хоть какую-то мысль, но шум этот не позволял ему думать ни о чём конкретном, вытесняя из сознания даже саму возможность логически рассуждать. Он понял, что реальность окончательно потеряла очертания и смыслы, и теперь он парил в этой странной, комично-тревожной пустоте, неспособный ни на что повлиять, но при этом наблюдая за всем со спокойствием и некоторым сарказмом человека, оказавшегося в странной ситуации, исход которой уже не зависит от него самого.
Перед Михаилом развернулся удивительный фильм, комично-меланхоличный и безжалостно-честный одновременно: его жизнь стала проноситься перед глазами, словно старый немой фильм, прокручиваемый небрежным киномехаником на ускоренной перемотке. Кадры мелькали быстро, сменяя друг друга, теряясь и вновь возвращаясь, демонстрируя картины, которые Михаил давно считал забытыми.
Первым мелькнуло детство – тревожно-солнечное и полное нелепых мелочей. Маленький двор с облупленной краской на скамейках, песочница с грязным песком и соседские дети, чьи лица были полны неискренней дружбы и подлинной зависти. Сцена с матерью, торопливо застёгивающей ему пальтишко и говорящей что-то строгое, но совершенно неслышимое в безжалостном гуле, окружавшем Михаила.
Потом школа с её пыльными досками и строгими учителями, чьи лица казались одинаковыми, словно их клонировали в каком-то скучном учреждении. Михаил вспомнил, как впервые ощутил себя умнее других, как учителя хвалили его перед всем классом, и одновременно то, как остро ощущалось, что эта похвала была неискренней, натянутой, будто им всем выдали строгий инструктаж перед тем, как говорить «молодец».
Подростковый возраст мелькнул быстро и нервно: первые сигареты за гаражами, запах дешёвого пива и неуклюжий поцелуй с девочкой, чьё имя он так и не смог вспомнить ни тогда, ни позже. Кадры сменялись со скоростью ветреного дня, унося с собой школьные конфликты, тайные страхи и первую, весьма комичную драку за школой, после которой Михаил получил прозвище, от которого долго не мог избавиться.
Потом юность, институтская пора, полная амбиций и неуёмного желания доказать всему миру собственную значимость. Вспомнился ему и первый день в институте, где Михаил гордо восседал в аудитории, тщательно изображая безразличие к преподавателям, студентам и учебникам, хотя на самом деле был охвачен тревогой и ожиданием чего-то важного, что вот-вот случится.
А затем была она – Катя, его первая настоящая любовь, красивая и неприступная, как скалистый остров. Михаил вспомнил, как нелепо бегал за ней, пытаясь доказать серьёзность своих чувств, и как комично выглядел, пытаясь быть романтичным, хотя романтика давалась ему так же трудно, как танцы медведю в цирке. Случайная улыбка Кати была для него тогда важнее всего на свете, а её отказ казался катастрофой, способной разрушить весь его тщательно выстроенный мир.
Следом пронеслась первая работа: маленький офис с потёртыми стульями, кипами бумаг и начальником, который казался одновременно глупым и непогрешимым. Михаил быстро понял, как устроена эта странная и абсурдная иерархия, научился ходить по головам и без особого сожаления стал оставлять позади себя тех, кто мешал его амбициям. Первый крупный успех, первая премия, первая возможность почувствовать себя выше других – всё это проносилось в стремительных кадрах, наполняя его горечью и комичной тоской о прошедших днях.
Потом было восхождение – жестокое, неумолимое, полное подлости и скрытых интриг, где Михаил научился улыбаться
