Артефакт будущего. - Людмила Вовченко

Тишина на секунду стала очень густой. Кай расплылся в улыбке так, что стал похож на знак «тут свет». Ален тихо «ахнул» (эстетика момента), Триан чуть кивнул (он знал, он видел раньше), а Лида вдруг поняла: а ведь боится. Не того, что Арен начнёт говорить «я люблю вас всех» по утрам, а того, что с него сползёт его броня ясности, благодаря которой в доме есть «колонна здравого смысла».

Арен смотрел прямо. Без просьбы, без испуга. Просто — «я жду вашего решения».

— Я, — сказала Лида и остановилась. Сарказм тут был бы трусостью. — Я хочу, чтобы в моём доме никто не был мебелью. Ни один человек и ни один «почти человек». Пусть система записывает, как ей удобно. А мы записываем по-настоящему: он — чувствующий. И наш.

— Мой долг — предупредить, — сказал центральный старший, — что с чувствами приходит боль. И радость тоже. Но боль — точно.

— Спасибо, мы заметили, — вздохнула Лида. — У нас тут вообще всё через «больно, смешно, вкусно». Считайте, мы готовы.

Решение приняли. Символ вспыхнул в воздухе — мягкая яркая грань; нить на запястье у Лиды отозвалась желеобразным теплом, а Арен впервые за всё время немного растерялся. Совсем чуть-чуть, на пол-взгляда. Она поймала этот пол-взгляд и спрятала у себя, как другой бы спрятал монету на счастье.

День оказался длиннее планов. После Совета Наори утащила Лиду «на минутку» — в «зал тишины» для женщин. Комната была круглой, с полом из чёрного стекла, по которому ходили золотые рыбки (не настоящие, просто игра света), и запахом тёплого хлеба. С потолка свисала прозрачная чаша с жидким светом; он стекал тонкими струйками, и разливалось присутствие — как если бы слишком громкий мир сел на корточки и сказал: «ш-ш-ш».

— Сядь, — сказала Наори. — Не для «ритуала», для тебя.

Лида села. Ничего не происходило. И происходило всё: шум мыслей рассыпался, как старый печатный текст под дождём, и стала видна главная строка. Она положила руку на живот — не театрально, спокойно. Маленький ритм отозвался. «Я есть». Лида хмыкнула и поняла, что смеётся без звука.

— Боишься? — спросила Наори.

— Меня всю жизнь учили бояться не того, что есть, а того, чего нет, — ответила Лида. — Сейчас я впервые боюсь «того, что есть». И это… приятно. Странно. И страшно.

— Страх — нормальный оберег, — сказала Наори. — Не отдавай ему ключи от дома, и он будет работать швейцаром, а не хозяином.

— Можно я это вышью на прихватке? — спросила Лида. — «Страх — швейцар, а не хозяин».

— Вышей, — улыбнулась Наори. — И повесь на кухне. Там все важные решения принимаются.

Они молчали. Потом наставница протянула ей тонкую пластину — прозрачную, как лёд в морозильнике у человека, который забывает вовремя размораживать.

— В мире есть анкеты и формуляры, — сказала она. — Это — не та штука. Это — «лист признания». На нём можно написать одно слово. Или ни одного. Дом прочитает.

— И что — повесит на двери?

— Почти. Он запомнит это слово в себе.

Лида долго смотрела на пустоту. Потом, не думая, написала ногтем одно короткое слово. Дом у неё под кожей мягко кивнул. Наори не спросила, что она написала. И за это Лида полюбила её ещё сильнее.

Вечером они вернулись домой. Дом встретил их запахом жареного тимьяна и кончикумика (слово смешное, вкус прекрасный; Кай уже клялся, что назовёт в честь него следующего кота — которого у них не было, но был план). На кухне шумели кастрюли, на веранде гудел вечер, и «Удача» дышала рядом — корабль привязали к площадке, но он всё равно шевелил крыльями, как собака хвостом.

— Будем праздновать? — спросил Кай, выуживая из духовки что-то румяное. — Или тихо радоваться?

— Тихо радоваться с громкой едой, — предложил Ален. — И мягкими словами.

— Сначала — еда, — сказал Арен, но глазом улыбнулся.

Они ели долго и лениво. Говорили коротко, но часто смеялись. В конце ужина Триан исчез на веранде и вернулся с плоской коробкой.

— Что это? — насторожилась Лида. — Никаких «ещё писем» я сегодня не выношу.

— Это не письмо, — сказал он. — Это «название».

В коробке лежала аккуратно вырезанная из гибкого металла пластина с их знаком — тонкая золотая нить и четыре луча вокруг. Под знаком — слово. То самое. Лида вздохнула воздухом и посмотрела на мужчин. Они не знали. Дом знал. Значит — можно.

— «Опора», — прочитал Кай и кивнул. — Вкусно.

— Сильно, — сказал Арен.

Ален просто улыбнулся (и у неё сердце сместилось на полступеньки влево и осталось там жить).

— Прикрепим? — спросил Триан.

— Прикрепим, — ответила Лида. — Только не на дверь. Пусть будет на внутренней стене. Это не вывеска для соседей. Это — чтоб мы помнили.

Удар маленьким молоточком (совсем не магическим, обычным) по крепёжной кнопке показался ей важнее всех сегодняшних символов. «Опора» засветилась тёплым медом, дом ответил изнутри — не светом, звуком. Как будто подземный кит пропел согласие.

Ночь растекалась мёдом по плитам пола и по суставах. Они сидели втроём на веранде — Лида, Ален, Кай; Арен готовил чай внутри (так, будто получает сертификат на каждый кипяток), Триан проверял крепления «Удачи» (так, будто проверяет собственный пульс). За перилами внизу дрожал город — огни как крошки сахара, ветер носил понемногу чужих разговоров, яблочную кожуру смеха, тмин чужих тостов.

— Я думала, — сказала Лида и удивилась: «думала» — и сразу «сказала». Тонкая занавесь между ними стала ещё тоньше. — Что если бы у меня был один… Один — это как нож для хлеба. Удобно. Привычно. Но хлеб бывает разный, и нож один не справляется. А у меня вас четверо, и у каждого свой зуб.

— Хм, — сказал Кай. — То есть я — зубчатый нож?

— Ты — теплый хлеб, — парировала Лида. — Тебя вообще есть нельзя после шести. И невозможно не есть.

— Я — чайник, — сказал Арен, выходя с подносом. — Вечно киплю, если меня не выключить.

— Ты — термостат, — поправила Лида. — Без тебя вся эта кухня сгорит.