Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим
— Вот это по-нашему! Значит, не зря усилия прилагаем. А что с высшим учением? С университетом? Чтобы как в Европе было.
— Государь…Будем откровенны. Пока — нереально. В первую очередь, из-за учителей. Наших мало. Знаю, предлагали иноземных звать, — те особо не хотят. Если и получится кого привлечь, так это единицы будут.
Молчу, глядя в окно, и понимаю, — губа у меня не дура. Захотел всего и сразу. Да, сказывается стресс. Когда мне Матвеев озвучил идею со школами, так я ему тотчас план-максимум накидал. Но и так неплохо.
— Понимаю. Слишком рано. Но работать над этим всё равно надо. Лет через семь свой университет хотя бы с 2 факультетами иметь нам необходимо. Мы сильно отстаём от Европы. Сейчас что-то у академиков выходит, но не будем кривить душой. В основном, они доводят до ума лишь то, что уже создано иноземцами, по их наработкам и при помощи огромных казённых вложений. Рано или поздно, без основательных знаний — Академию наук ждёт тупик. Нельзя этого допускать и собственная высшая школа — единственный здесь выход.
— Согласен, государь. Университет был бы великим делом. Отдам все силы на его создание.
— Не спросил главного. Дети как? Идут учиться? Из каких сословий?
— Идут! Как же им не идти? По твоему указу, в школах их досыта кормят. Каша, похлёбка, рыба бывает. Родителям ещё и пособия на одежду для ребятишек выплачиваем. Для многих семей это серьёзная помощь. Богатые, конечно, не ходят к нам, — выбирают себе частных учителей. Наши школы посещают дети ремесленников, крестьян, стрельцов…Идут с охотой. Люди поняли: без грамоты в дьяки, мастера не выбиться. Уже и мест для всех не хватает, но здесь пока я бессилен. Фёдор Михайлович отказывается выделять больше средств. Говорит денег в казне нет.
— Он тебя не обманывает. Сейчас непростое положение. Но всё равно будем стараться постепенно увеличивать число школ. Грамотные люди приносят больше денег. Казна в любом случае вернёт своё. А пока, делай что можешь: готовь новых учителей, печатай пособия.
— Понял, государь. Это труд моей жизни. Будет так, как ты сказал.
— Иначе и быть не может, — говорю тихо. — Ведь тогда всё это не имеет смысла. Ступай, Артамон Сергеевич. Работай. А я буду прорубать для тебя и твоих учеников дорогу в будущее.
Речь Посполитая, глазами Никона
Прошёл уже почти год, с тех пор как я вступил на эту землю. Год, что отделяет меня от Москвы, от келий Чудова монастыря, от Него. Год жизни в постоянном движении, в напряжении каждого нерва. Первые месяцы были здесь сплошной пыткой. Не из-за быта или вечного страха быть схваченным. И с тем, и другим сталкиваюсь постоянно, — это стало моей кожей. Нет. Главная мука — видеть то, во что превратили православную веру. Смотрю на это, и, мне кажется, я проваливаюсь в бездну.
Жилья у меня нет. Я — ветер, гонимый нуждой и целью. Ночую где придётся: в стогах сена, пропахших дождём и мышами, в покинутых баньках на окраинах сел, в хлевах, где дыхание скота согревает лучшей любой печки. Меня грабили дважды. Первый раз — простые разбойники. Отняли последние гроши и оставили в одной рясе. Второй — подвыпившие шляхтичи (польское дворянское сословие). Они не столько грабили, сколько издевались. Избили прикладами, пытались поджечь бороду, кричали что-то на своём лающем языке. Я лежал в пыли и чувствовал не боль, а жгучую жалость к ним. Они не ведали, что творили. Они были слепцами!
Но всё это — мелочи. Пустое. Главная рана — это храмы. Я иду по сёлам, и сердце моё обливается кровью. Знакомые купола, наши православные, либо сорваны, либо увенчаны латинскими крестами. Двери заколочены. А если церковь и действует, то это бедная, покосившаяся лачуга, а её священник — затравленное, забитое существо, которое боится поднять глаза на пана. В деревнях же народ и вовсе живёт во тьме. Перемешали веру отцов с древним язычеством, с поверьями в леших и домовых. Молятся кто во что горазд.
Но именно это плачевное состояние, эта духовная пустота, разжигает во мне тот самый огонь, что зажёг во мне Алексей. Я здесь не чужой проповедник, не проситель. Я — воин. Воин, посланный сражаться за души заблудших.
Мой план прост и опасен. Я избегаю крупных городов — Львова, Луцка, Вильно. Там иезуиты и королевские чиновники зорко за всем следят. Вместо этого я под видом странствующего монаха — учителя, пробираюсь в глухие села Правобережной Украины. Мои проповеди — не тихие беседы, а огненные откровения. Я не убеждаю — я возвещаю.
— Братья и сестры! — мой голос гремит на окраинах села. И люди внимают. — Вам вбивают в голову, что вера ваша ущербна! Что вы, православные, люди второго сорта! Ложь! Ваша вера — первая, истинная! А почему вы в унижении? Почему пан гонит вас на барщину в самый день Господень? Почему смеётся над вашими святынями? Потому что вы забыли её силу! Позволили навязать себе волчьи законы!
Я проповедую не на языке псалмов, а на языке люда. Говорю о земле, воле, простой справедливости.
— Пан не пускает тебя в церковь? Знай же — он душу твою губит! Слуга Антихриста! А есть на свете Царь! Православный царь! Он видит ваши слёзы! Он слышит ваши молитвы! Он — наш Пастырь, и он не оставит свою паству!
Вижу, как загораются их глаза. Знаю точно, что уже потом в корчмах, у колодцев и в поле будут шёпотом передаваться вести: «Слыхал, москаль-чернец говорил, Царь-Пастырь ужо войско копит, большое-пребольшое!», «А мне кум сказывал, будто сам Пастырь от боли всякой исцеляет!». Народ жадно ловит каждое моё слово. Это их единственная надежда на избавление от непосильных поборов и унижений.
Я выискиваю местных священников, в чьих глазах ещё тлеет искра. С ними говорю жёстко, без пощады.
— Ты носишь сан, а прячешься как заяц! — бросаю в лицо испуганному попу в его тёмной, пропахшей луком избе. — Твоё место на пепелище храма, что отняли униаты, а не в этой конуре! Подними людей! Говори! Или Господь простит твоё малодушие?
Я не уговариваю — я назначаю. Уже скоро вокруг меня собираются самые отчаянные. Через них выхожу на казаков. А те не доверяют никому, особенно «москалям». Встреча с кошевым атаманом была трудной.
— Опять царь ваш сулит нам сладкие помои? — хмуро говорит атаман, не стесняя выпивать передо мной горилку. — Сам за стенами Кремля отсиживается, а мы здесь должны кровь за его интересы лить.
Не оправдываюсь. Смотрю на казака так, что тот отводит глаза.
— Царь не сулит, — говорю тихо, но чётко. Тишина в курене становится звенящей. — Царь действует. Он прислал меня. Не посла, а воина. Чтобы я сказал вам? Время близится. Готовьтесь. Укрепляйте веру. И ждите знака.
— Какого знака? — недоверчиво хмыкает атаман, но в его голосе уже нет прежней уверенности.
— Узнаете, — отвечаю без тени сомнения. — Когда придёт время, вы не ошибётесь.
Алексей, мой государь, не бросил меня одного. Из Москвы по тайным тропам поступают деньги. В Киеве нахожу типографию, чей хозяин сочувствует православным. Я приношу ему не длинные тексты проповедей, а живое слово Пастыря. Простые, сильные листовки на местном наречии. В них — вся правда о зверствах униатов, о Царе — Избавителе и призыв держаться веры отцов до последнего вздоха.
Печатаем мы по ночам, в подвале, при свете одной коптилки. Скрип станка — это музыка надежды. Готовые листовки тайно развозят. Их читают вслух в кабаках и лавках, а содержание текста обрастает новыми, подчас жуткими подробностями. Власти тревожатся. Охота на «москальского смутьяна» усиливается.
Однажды ночью на хутор, где я остановился, нагрянули жолнеры. Но меня предупредили…Успел уйти в лес, слыша за спиной лай собак и грубые крики. Они сожгли хату, что дала мне приют. Божья помощь и вера Пастыря убедили меня в правильности моего пути. Уже через полгода о неуловимом «пророке с Востока» начали ходить легенды.
Я двигаюсь дальше на запад. Моя цель теперь — не просто нести слово. Я ищу тех, кто уже готов к борьбе. Ищу озлобленных шляхтичей, лишённых имений за веру. Ищу отчаянных вожаков из числа местных мещан. Ищу воинов, готовых идти насмерть за веру.
