Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел
Рылом не вышли, и тут ничего не попишешь, знать в эти времена воспринимается даже не как в условном XIX веке, когда народившиеся и усилившиеся классы буржуазии и интеллигенции вполне справедливо начали интересоваться почему это знатный алкаш, прелюбодей и социальный паразит в поместье проживать изволят-с за всю жизнь пальцем о палец не ударив, а другие аки черви в грязи прозябать вынуждены, а самое канонично-феодальное. Знать — она от Господа знать, а значит и впрямь «не нам, сирым, чета». Нет, уверен, ежели поговорить с условной сотней простолюдинов откровенно, найдется много таких, кто смирения христианского проявить не захочет и выскажется о знати в максимально грубых выражениях, но лейтмотив именно такой.
Вон он, Ярослав, рядом с подручными своими мимо прошествовал, и, несмотря на короткий поясной поклон в мою сторону, на меня старается даже не глядеть. Вот Василий к своим отошел, и тоже как будто интерес ко мне совсем утратил. И это они еще мастеровые уважаемые, для монастыря и округи ценные. Лапотник Евгений, портной Андрей и прочие специалисты малой квалификации и вовсе мне на всякий случай аж издалека кланяются, ежели в поле зрения попадают.
Что ж, по крайней мере старые мои приятели-монахи, которых я регулярно кормил байками — Павел, Софроний, Андрей да другие — челом мне бить не обязаны, ибо Божьи люди, и с ними я поговорить вполне могу, но сами, первыми, они ко мне нынче с «Гелий, а расскажи о…» не полезут.
— Государь Гелий Далматович, молю — не подставляй холопа твоего под гнев Владыкин, — раздался сзади густой бас.
Принадлежит Тимофею, чернобородому, черноволосому и чернобровому кареглазому мужику лет тридцати. Ростом невелик, на полголовы меня выше всего, да и шириной плеч похвастать не может. Нелегкая у него была судьба. Конкретики не знаю, но отсутствие кончика носа и мизинца на левой руке вкупе с уродливым, рваным шрамом во всю правую щеку говорят об этом лучше любых слов. Движениями он очень похож на Государевых «богатырей», и по сравнению с ним все местные «боевые монахи» выглядят неуклюжими увальнями. Тимофей — из свиты епископа, и Евфимий вчера после Вечерни успел «порадовать» меня новостью о том, что Тимофей останется здесь, «беречь меня как зеницу ока». Телохранитель, конвоир и соглядатай в одном лице.
Снаряжение «мирного времени» — такая же, как у местных боевых монахов, дубинка за поясом. Во времена неспокойные — такими считаются и перемещения между населенными пунктами — снаряга не отличается от обыкновенных воинов и зависит от платежеспособности начальника. Воины епископа упакованы не хуже Государевых «тысячников». Ладно, может и хуже, но мой взгляд чайника не умеет классифицировать кольчуги и шлемы по дороговизне.
«Боевыми монахами» я называю таких чисто для собственного удобства, а на самом деле Православному монаху воевать нельзя совсем, ибо война — дело мирское, а от мирского монахи отрекаются. Де-юре по крайней мере — вот вообще не верю, что ежели сейчас под нашими стенами нарисуется вражеская армия, монахи смиренно будут ждать смерти. Нет, какие-то безусловно будут, и смерть примут с молитвою и безропотно, но большинство возьмет что под руку попадется и приготовится продать свою жизнь подороже. Тем не менее, официальных боевых орденов как у католиков на Руси нет.
«Батюшкой» того же бывшего главного монастырского «силовика» я и другие «погоняли» по большей части из уважения. Нарушение регламента, но на такое закрыть глаза легко и просто. Официально за силовой аппарат Церкви отвечают послушники (они-то от мирского еще не отреклись), наемники (здесь зовутся «монастырскими слугами» или «страдниками») и «детеныши боярские», то есть мелкие дворяне, которые за службу получают поместье на монастырских землях.
Причина Тимофеевых слов проста — он же «телохранитель», а значит должен держаться поближе. Формулы, говорящие о его подчиненном по отношению ко мне положении, обманут только кретина: нифига он мне не подчиняется, а ежели будет на то воля начальства, без лишних сомнений приголубит сабелькой. Фразу его следует понимать как «куда сбёг, придурок? Мне оно надо тебя искать?».
Неприятно, но ничего не попишешь — лично лояльных воинов у меня покуда нет, а Тимофей, с одной стороны являясь моими антропоморфными метафорическими кандалами, в случае нужды жизнь за меня свою положит столь же уверенно, как и голову мне проломит. Ну и солидности добавляет — нифига себе, целый епископ одного из своих мне выделил.
— Не привык я к такому, Тимофей. Буду к тебе поближе держаться, — пообещал я.
Когда почти все кроме Василия (своих он проинструктировал и отправил работать) разошлись, из храма вышли иерархи.
— А чего это ты, Гелий, зубы палочкой ковыряешь да других к этому делу приучаешь? — поинтересовался епископ, прежде чем я успел сказать игумену с келарем, что мы с плотниками идем мастерить новинку.
— Грязь телу вредит, Владыко, — честно ответил я. — Зубам — тож, и ежели не мыть их да не скоблить, гнить, выпадать и болеть быстрее будут.
На лице игумена мелькнула внутренняя борьба между «где ты раньше был с такими советами?» и «да ну, бред какой-то, не могут же все без исключения люди планеты ошибаться в своем незнании важности личной гигиены».
— А ежели мыть да скоблить — не будут? — уточнил епископ.
— Все одно будут, — не стал я скрывать. — Но меньше и не так быстро.
— Откель узнал такое? — спросил игумен. — Мы с Владыкою множество земель чужих объехали, а такого обычая не видали нигде.
— Дед научил, — приписал я чистку все тому же источнику.
Для епископа и игумена «дед» звучит как «тот мудрый человек, который меня учил и прятал». Нету времени у меня лишнего — «таймер» тикает, и до момента, когда за мной приедет тот, кого послать подальше никак не получится, я должен успеть сделать так, чтобы Церковь в случае чего за меня костьми готова была лечь лишь бы уберечь от бояр злых. Епископское «может и здесь останешься, ежели захочешь» можно смело выбрасывать в помойку — это он так, для успокоения моего душевного.
— Дозвольте дело новое прямо сейчас начать, Ваше Высокопреподобие, — отвесил я поясной поклон игумену прежде чем иерархи прикажут идти куда-нибудь с ними да тратить ценное время на болтовню.
Болтать-то мне не меньше, чем им интересно, но у них-то «таймеров» нету.
— Какое же? — заинтересовался Алексей.
— Дом пчелиный, с ним бортники мёду много больше собирать будут.
Василий, даром что стоит далеко, от «мёда» дернулся и загорелся глазами. Винни-Пух средневековый.
— Василия прошу со мною отпустить, без него не справлюсь, — добавил я.
— Ступай с Богом, — перекрестил меня игумен.
— Благословите на дело новое, Ваше Высокопреподобие, — в пару больших шагов подошел плотник с низким поклоном.
— Ступай с Богом, — перекрестил игумен и его.
Поклонившись, я отвернулся от иерархов и быстрым шагом направился от храма, обратившись к Василию:
— Идем к хозяйству твоему, там поди удобнее будет.
«Полигона»-то нету, там теперь возводят еще парочку тандыров, а параллельно, вокруг них, пристроечку к кухне.
— Удобнее, — согласился Василий.
Тимофей и мой Федька пошли за нами. За время пути я успел выдать плотнику заранее заготовленный чертежик и устные пояснения к нему.
— И все? — удивился Василий.
— И все! — подтвердил я.
— Не сомневаюсь в словах твоих, Гелий Далматович, — на всякий случай заверил Василий. — Да только странно оно. Пчела — не корова да не коза, чудно́ как-то для нее загон делать.
— Чудно́, — согласился я.
— Не серчай на сироту, Гелий Далматович, — замаскировал Василий свой «поганый характер». — Но ты же сам говорил, мол, редкость на Оттоманщине пчелы.
— Редкость, — согласился я. — Но чего воду в ступе толочь? Сколотишь улей, пчелок в него заселим, да сам все и увидишь. Как думаешь, бортники шибко плеваться будут?
— Ох будут! — поцокал языком Василий. — Те еще дуболомы, прости, Господи, а тут ведь еще и семейство пчелиное из дупла обжитого в ящик переселять придется, страшно — ну как издохнут?
