Кубинец (СИ) - Вязовский Алексей

Я с трудом встал. Обошёл подвал, задевая ведро. Нашёл низкую дверь, толкнул. Узкий коридор, в конце — помещение с металлическим бачком и умывальником. Там, на стене, над раковиной — зеркало. Тусклое, потускневшее, старое. От слабости я сполз по стенке на пол, но успел увидеть отражение.

И я его не узнал.

Глава 2

Сколько языков я знаю? Греческий — это понятно. Русский, украинский — это почти как родной, но чуть поменьше. Латынь — в пределах, нужных для работы. Разговаривать не смогу, но мне надо только понимать, что пишут врачи. Идиш — так, на бытовом уровне, анекдот рассказать могу, и понять тоже. Немного немецкого, только разговаривал мало. Молдавский и турецкий — на рынке, поторговаться. Главное — услышать, когда тебя дурят. Из турецкого в голове только одно осталось — «чок пахалы», «слишком дорого». А вот с испанским… Не было нужды. Был у меня сосед, Мигель, чистокровный идальго из Барселоны, но с ним в основном на русском разговаривали. Нахватался по верхам, конечно, маньяну знаю — главное слово у сеньоров. Это как у турков «бакалым», только тут означает: «сделаю, но когда-нибудь потом».

Слава богу, меня оставили в одиночестве, и я попытался разобраться, что со мной случилось. Может, это предсмертный бред? Мозг, которому не хватает кислорода, из последних сил пытается что-то изобразить, вот и получается такой сон? Но так долго? Чего нельзя сделать во сне? Пошевелить предмет. Я посмотрел на швабру. Потянулся. Взял. Тяжёлая, настоящая.

На полу валялась газета. Поднял — руки дрожали.

DIARIO DE LA MARINA, — гласила строгая, жирная надпись в шапке. Ниже мелко: La Habana, miércoles, 13 de junio de 1956. Картина маслом!

Я замер.

Испанский. Чёткий, читаемый, настоящий. Не может быть!

Бумага была сухой, чуть шершавой, с серыми колонками плотного текста. Где-то на обрывке — кусок заголовка: «Relaciones con los Estados Unidos».

1956. Куба.

Это был не сон.

Но если газета старая, то какой год сейчас? Ну уж точно не сорок четвертый, вряд ли специально для меня такое сооружали. И как я очутился в этом теле? Оно точно не моё! Я заметил, что должен прицеливаться, чтобы что-то взять — ту же газету удалось схватить с третьего раза. Хотя со шваброй все прошло штатно, но с таким добром даже слепой и наполовину парализованный справится, она большая.

Попытался встать — снова накатили тошнота с головокружением, и меня вывернуло на пол. Снова этот запах… Парень что, цианида наглотался? И господь меня… вместо него? Мне вдруг захотелось помолиться. Никогда особо верующим не был, так, ходили в церковь на Пасху и Рождество, да и то, если бы не София… Я стал на колени, и из меня полилась не молитва даже — водопад слов. Я зачем-то рассказывал про этот проклятый Аушвиц, про несчастного Йосю, такого нескладного в свои последние мгновения, просил дать знак, чтобы я понял, зачем оказался здесь. Чего я ждал? Что ангелы воспоют осанну и ко мне спустится с потолка кто-то в сияющих одеждах? Но никого не было. Где-то стрекотали цикады, проехала машина — и всё.

Как ни странно, мне стало немного легче. Совсем немного — головокружение никуда не делось, тело не слушалось, пот стекал по спине, и казалось, что не хватает воздуха. Но успокоился немного. Что мне делать дальше? Я не знаю испанского! Понятно, что когда хозяин будет что-то говорить, надо отвечать «Си, сеньор». Команды начальника ответа «нет» не предполагают. Но вдруг надо будет сказать что-то? Притворюсь заикой, пусть думают, что головой ударился сильно.

Я сидел, обняв колени, и не знал, что делать дальше. Где я? Кто я? Что это за кошмар?

Послышались шаги. Я вздрогнул.

В дверном проёме показалась она — та самая мулатка из аптеки. Тёмная кожа, волосы, стянутые платком, напряжённое лицо. Она остановилась, прислушалась, потом шагнула ближе и сказала быстро, немного нараспев:

— ¿Estás bien? ¿Tu cabeza… dolor? Muy mal te vi, chico…

Я напрягся. Cabeza… Это же… похоже на cap — голова, по-румынски. Значит, спрашивает, болит ли?

Я ткнул пальцем в висок, качнул головой, потом развёл руки и попытался заикаться:

— Э-э… я… э-э… — и ткнул в себя снова.

Она посмотрела сочувственно, кивнула, присела рядом. Погладила меня по голове. Боже… как приятно она пахнет! Свежесть, молодость, что-то с цветочным ароматом. Роза? Девушка посмотрела на лужицу рвоты, вздохнула, встала, вытащила из ведра тряпку и вытерла пол.

— No problema… despacito… tú ven — mi casa, cerca. Agua. Comida poquito. ¿Sí?

Casa — это дом, как casă. Comida — еда. Agua — вода. Понял. Почти всё понял.

Я медленно кивнул.

Она протянула руку, помогла встать. Я едва удержался на ногах, но она подхватила под локоть.

Мы вышли наружу, по нам ударило мощное солнце. Я аж заморгал, протер глаза. Как же жарко! Градусов тридцать, не меньше. Море чувствовалось — ветром доносило неизбежные запахи тухловатой рыбы и гниющих водорослей.

Девушка повела меня по узкой улочке, заваленной камнями и строительным мусором. Где-то шумела вода, скрипели ставни, лаяла собака. Да уж, несмотря на апломб, аптекарь не жирует. В таком районе работать — значит, подбирать гроши, не собранные фигурами покрупнее.

Дом оказался хибарой из досок и жестяных листов. И располагался он на самом краю грандиозного пожарища — рядом недавно выгорело как бы не с десяток таких же сарайчиков, еще запах не выветрился. Внутри — всего одна комната. Кровать, стол, лавка. Пара шкафчиков с посудой и еще чем-то. Тесно, темно и… прохладно. Мне сразу полегчало. Девушка усадила меня на грубую лавку, принесла кружку с водой, щербатую миску с чем-то вроде тушёной фасоли и куском лепёшки.

Я ел медленно, запивал, и пытался не думать. Ни о лагере. Ни о газе. Ни о том, в чьём теле я теперь живу.

Только об одном: это не сон. И назад, похоже, дороги нет.

Как выучить язык? Лучший способ, как шутят бывалые, завести любовницу. Через месяц будешь тараторить, как родной. Не мой случай. Да и деньги на преподавателя — фантазия. Остаётся последнее: выйти и говорить с кем угодно. С лавочниками, сапожниками, старушками с тросточками. Только не возле дома. Мало ли кто что подумает. Вдруг решат, что я стукнулся головой. Или не я вовсе.

Кстати, неплохо бы узнать, как меня зовут. Состояние уже улучшилось до той степени, что в голове появились правильные вопросы.

Я осмотрел угол, где пылился чемодан. Тряпичный, с медной пряжкой, потертый до основы. Внутри — пара белья, старый ремень, тонкая рубаха, истончившаяся на сгибах до состояния бумаги. Белая когда-то ткань приобрела благородный оттенок слоновой кости, перламутровые пуговицы местами покрошились, воротничок зиял потертостями. Если её надеть — только под пиджак. Которого, само собой, не было.

На дне чемодана — сложенный вчетверо конверт. Обычный, почтовый. Внутри — аккуратно свернутое свидетельство о рождении, тонкий листик с пожелтевшими краями. Certificado de Nacimiento. Имя в свидетельстве: Luis Rafael Calderón Pérez, родился 12 de marzo de 1941, La Habana. Родители — мать: Inés Pérez, профессия: doméstica. Домработница? Служанка? Отец не указан. На обороте стояла бледная нечитаемая печать и неразборчивая подпись. Если это надежный документ, то я балерина. Такое добро сделает любой шаромыжник, даже сильно стараться не придется.

Вторая бумажка — Cédula de Identidad, картонка с целлулоидным покрытием. На ней маленькое фото — лицо молодого парня с кривоватой улыбкой и удивлённо поднятыми бровями. Смуглый. Глаза, как у меня теперь. Впрочем, качество снимка такое, что под него подойдет почти любой мужчина. На обороте — адрес: Calle San Isidro, и надпись: «Ayudante en farmacia Álvarez». Помощник в аптеке. Это всё.

Перерыл всё жильё, начав с прогнившей тумбочки у окна и жестяной банки из-под кофе, в которой кто-то давно собирал мелочь — в крышке была не очень аккуратно сделанная прорезь. Ни монеты. Ни записки. Ни куска хлеба. Только корка, высохшая до состояния камня. Я был не просто беден — я был нищ.