Кубинец (СИ) - Вязовский Алексей
— Ну вот и всё, одмучилысь, — сказал на суржике стоящий рядом со мной худой как щепка заключенный. — Вы, хлопци, новенькие?
— Да, недели нет, с карантина.
— Щитай, повезло. Нэ будэтэ як мы, смерти ждать. Такого насмотрелись, представить нэможлыво. У похоронний команди пры медицинськой части. Просты, Господи! — перекрестился он. — Диток та баб рижуть по жывому, воють днём и ноччю… А главный у ных, Менгеле, тварь… Беппе, хрен собачий. Боже, на смэрть йду як на праздник…
Он еще что-то бормотал, но нас разъединила толпа. Ад. Самый настоящий ад вокруг меня.
Нас проталкивали дальше, в другую дверь. Внутри было темно. Слышался топот ног, возня, падение тел. Люди спотыкались, падали, их тут же поднимали ударами прикладов или сапог. Воздух внутри был спёртый, наполненный предсмертным ужасом. Это была она. Камера.
Мы оказались в плотной, неразделимой массе. Тела прижимались друг к другу, ища хоть каплю тепла или поддержки. Но была только общая обреченность. Сверху, в полумраке, я различил металлические насадки, похожие на душевые лейки. Десятки, может, сотни штук. Слишком много для обычного душа. Слишком много даже для лагерной бани.
Крики усилились. Кто-то молился в голос, кто-то матерился, кто-то просто выл, как раненый зверь. Мать прижимала к себе подростка, закрывая его тело своим. Старик с седой бородой раскачивался из стороны в сторону, бормоча что-то на иврите. Были слышны удары о стены, отчаянные попытки найти выход. Но выхода не было. Двери были толстые, металлические, запертые снаружи.
Я почувствовал, как Йося рядом со мной начал дрожать еще сильнее. Его плечо дергалось.
— Я не хочу… — его голос был едва слышен. — Я не хочу…
— Тихо, тихо, — прошептал я, хотя не знаю, зачем. Что могло успокоить его сейчас? Или меня?
Я закрыл глаза на секунду, пытаясь увидеть Софью. Ее лицо. Улыбку. Запах корицы из нашей кухни в пятницу вечером. Но образы ускользали, вытесняемые запахом миндаля и звуком криков.
Я был аптекарем. Я лечил. Я создавал жизнь или облегчал страдания. А теперь я стою здесь, в этой бетонной коробке, чтобы стать… ничем. Дымком из трубы крематория, о котором шептались те, кто прожил дольше.
Снаружи донеслись звуки — скрежет, потом щелчок. Тихий гул нарастал. Люди замерли, прислушиваясь. Тишина, полная ужаса, повисла в воздухе, прерываемая только редкими всхлипами.
Затем это началось.
Лейки сверху зашипели. Запах горького миндаля ударил с новой силой, резкий, проникающий, обжигающий ноздри и легкие. Он был почти осязаем.
Йося вдруг поднял голову и, закрыв глаза, начал громко, почти крикнув:
— Шма, Исраэль, Адонай Элогейну, Адонай Эхад…
Кто-то подхватил молитву, еще один, и среди гула толпы раздался нестройный хор:
— Барух шем квод мальхуто леолам ваэд…
Крики возобновились, теперь это были крики абсолютного, неописуемого ужаса. Люди задыхались, падали, пытались забраться друг на друга, ища воздух, которого больше не было. Мать прижимала ребенка, пытаясь закрыть его собой от невидимого убийцы. Но газ проникал везде.
Я почувствовал жжение в горле, потом в легких. Голова закружилась. Колени подогнулись. Тела вокруг падали, давя меня. Но я стоял. Уперся ногами в бетон. Последние остатки сознания цеплялись за реальность.
В этом аду и унижении, я поднял голову к темным лейкам, откуда струилась смерть. Я не молился о спасении. Не просил прощения за грехи. В моей душе не осталось места для смирения. Была только боль и ярость. За все, что отняли. За все, что разрушили. Йося уже хрипел возле моих ног. Он не дочитал «Шма Исраэль» — его жизнь кончилась раньше.
Сквозь жжение в груди, сквозь мучительную нехватку воздуха, я обратился к Тому, кто, казалось, покинул нас давным-давно. Мой голос был хриплым шепотом, едва слышным в реве умирающих, но он был пронизан всей болью, всей ненавистью, всей потерянной любовью моей жизни.
«Боже! Дай мне… дай мне отомстить. За детей. За всех нас. За Йосю. За того безымянного похоронщика. Дай мне убить этих зверей…»
Голова мотнулась, я чувствовал, как теряю сознание. Последним, что я ощутил, был холодный бетон под ногами и запах горького миндаля, наполняющий легкие. А потом… тьма.
* * *Сначала был запах. Резкий, сладковатый, странно приторный, почти обволакивающий. Как будто миндаль, но не настоящий — какой-то фармацевтический, неживой, едкий, тревожный. Я не знал, где нахожусь, кто я, и почему лежу. Где-то над ухом, сквозь плотную ватную пелену, прорывались голоса — быстрые, незнакомые, переливчатые, как птицы, говорящие между собой на языке, для меня незнакомому. Один голос глухой, мужской, раздражённый. Другой — звонкий, женский, будто сквозь медную трубу. Я не понимал ни слова.
Кто-то ударил меня ногой в бок. Не сильно, но достаточно, чтобы воздух вырвался из лёгких. Я дернулся. Боль была настоящей. Значит, я жив. И тошнота… Казалось, еще секунда — и меня вывернет наизнанку. Не хватало воздуха, кружилась голова, сердце колотилось как у воробья
Я открыл глаза.
Резкий солнечный свет ударил в зрачки, и на мгновение я ослеп. Мир дрожал, угол обзора качался. Воздух был плотный, тёплый, пах химией и потом. Кто-то схватил меня под руку, грубо рванул вверх. Я вскрикнул и попытался встать, но ноги подкосились. Меня потащило вбок, и я, спасаясь от падения, вцепился в деревянный край… прилавка. Прилавка⁇
Передо мной стояли двое. Мужчина — массивный, с широкой грудью, в рубашке, которая едва держалась на пуговицах. Эспаньолка, усы, лоб в каплях пота. Кожа цвета оливкового масла, латинос. На его мясистом лице была гримаса раздражения, руки резко жестикулировали. Он что-то быстро и зло говорил, кивая в мою сторону. Девушка рядом — мулатка, высокая, яркая, с туго собранными черными волосами, в стареньком ситцевом платье, которое ей явно было маловато в груди. Она говорила громче, но не грубо, а скорее возбуждённо, с живостью в голосе. Их разговор перекрывался хлопком двери где-то позади и звуком колокольчика.
Я не мог стоять. Ноги дрожали, словно я прошёл сотни километров без отдыха. Я осел на пол, стараясь не удариться, и огляделся. Просторное помещение, деревянные полки вдоль стен, заставленные банками, бутылками, коробками с латинскими надписями. Аптека. Я был в аптеке. Какая ирония…
За витриной — слепящий свет. Солнце било под углом, оставляя на полу прямоугольные отсветы. Тени бутылок на стекле дрожали. Где-то щёлкнуло — возможно, часы. Женщина отвернулась, пошла к задней двери. Мужчина подошёл ближе и вдруг — совершенно неожиданно — схватил меня за ухо. Крупными пальцами, точно щипцами.
Я заорал.
Он потянул — не вверх, не в сторону, а вперёд, как будто я был телёнок на верёвке. Я попытался упереться ногами, но они будто не мои, подгибались. Я пошёл за ним, пригибаясь, чертыхаясь, чуть не спотыкаясь. Он тащил, не оборачиваясь, что-то бормоча на своём языке — звучало это как проклятие или ругань. И очень походило на испанский. Все эти эступидо, идиото и прочие карамбы…
Мы спустились по крутой деревянной лестнице, миновали дверь в подвале. Стало прохладно и сразу очень резко запахло: хлор, уксус, скипидар, мышьяк — запахи, которые я знал, хотя сам не знал, откуда. Помещение было просторным, с каменными стенами и земляным полом. Там стояли огромные стеклянные бутыли, ряды коробок, пакеты с сухими травами. Где-то в углу мерцал свет — лампа на гвозде, слабая, с желтоватым пламенем.
Бородач поставил передо мной ведро с водой, сунул в руки швабру и тряпку. Что-то буркнул, ткнул пальцем в пол. Я не понял слов, но суть была ясна.
Он ушёл, дверь с лязгом захлопнулась.
Я остался один. Ноги подгибались, тело дрожало, как после высокой температуры. Я снова сел на пол, обняв колени. Голова кружилась. Сердце стучало медленно, но глухо. Я посмотрел на руки.
Маленькие. Узкие ладони, тонкие пальцы. На костяшках — свежие ссадины. Ногти обкусаны до мяса. Я медленно провёл рукой по голени — босая нога, синяки и ссадины. Полоски загара. Я перевёл взгляд на другую. Та же картина. Потом — на руки, на предплечья. Всё не моё. Я это знал с пугающей уверенностью.
