Кубинец (СИ) - Вязовский Алексей
Я поднялся на крыльцо по трем мраморным ступеням. Постучал. Сначала тихо, потом чуть громче. Ничего. Подумал, что здесь никого и собрался обойти дом: сзади точно должен быть вход для прислуги, может, там кто есть. Но когда я уже спустился, раздался тихий щелчок, и в двери приоткрылось небольшое, узкое отверстие, затянутое сеткой. Я не видел никого, но чувствовал на себе чей-то пристальный, оценивающий взгляд.
— ¿Sí? — послышался глухой мужской голос.
— Мне… мне к Педро, — выдавил я, старательно заикаясь. — Я… я от… от… Люсии.
Пауза затянулась. Будто незнакомец внутри никак не мог вспомнить, Педро ли он. Обидно будет, если я прогулялся просто так — не меньше часа я шагал по жаре. Наконец, снова щелчок, и щель закрылась. На мгновение я подумал, что меня прогнали, но затем услышал тихий скрежет, и массивная дверь медленно, с легким стоном, отворилась, открывая взгляду вторую, металлическую, створку, которая сразу же откатилась в сторону. У них тут что, ювелирная лавка на дому? Как в банк запускают.
Внутри было гораздо прохладнее, чем снаружи, и царил полумрак. Пахло старой бумагой, табаком и чем-то неуловимо металлическим, как в слесарной мастерской. Перед глазами ещё некоторое время плясали жёлтые пятна от яркого солнца. Я шагнул дальше. Вторая дверь тут же закрылась за моей спиной с глухим стуком, отрезая путь к отступлению. Я оказался в узком проходе, напоминающем тамбур.
Наконец, впереди распахнулась ещё одна дверь, и из темноты вышел мужчина. Натуральный колобок: невысокий, широкоплечий, с внушительным животом, нависшим над брючным ремнём как тесто из квашни. Педро, или кто это, не дурак поесть — пуговицы на тонкой белой рубашке держатся из последних сил. Не хватает буквально пары бифштексов, чтобы они улетели, не выдержав нагрузки. Лицо круглое, на лбу капельки пота. Густые черные усы скрывали верхнюю губу. Глубоко посаженные глаза, карие, как и у большинства местных, смотрели с какой-то усталостью. Или подозрительностью.
Он не сказал ни слова. Просто протянул руку, ожидая. Я медленно достал записку, зачем-то разгладил её и передал ему. Толстяк осторожно взял её двумя пальцами, поднёс почти вплотную к глазам, зрачки забегали по сторонам. Выражение его лица не изменилось, но он едва заметно кивнул, словно подтверждая собственные мысли. Он медленно сложил записку, убрал её во карман брюк.
Затем он поднял на меня глаза и начал говорить. Быстро. Слишком быстро для моего ещё неокрепшего испанского. Слова сливались в неразборчивый поток, и я уловил лишь обрывки: «важно», «осторожно», «ждать». Я стоял, беспомощно моргая, пытаясь ухватиться хоть за какой-то смысл, но не мог.
— Señor, p-p-por fa-a-avor, — прервал его я. — ha-ha-ble de-de-d-d-d…
— ¿Despacio? (3) — догадался он.
Он вздохнул, нахмурился сильнее. Достал из кармана другую записку — точно такой же сложенный вчетверо, клочок бумаги. Протянул мне. И заговорил медленнее, как я и просил. Простыми словами. Так говорят с детьми или умственно неполноценными.
— Esto… importante, — сказал он, понизив голос, и указал на записку. — Para ella. Si policía… — он сделал резкий, отсекающий жест рукой, проведя ею по горлу, а затем сжал кулак и разжал, изображая разрывание. — Entiendes? Destruir. Inmediatamente.
Я напрягся. «Полиция». Это слово я знал. И жест. Порвать. Да и остальные слова понятны — если поймают, уничтожить записочку. Ох, куда же ты меня втянула, Люсия? Кто это? Бандиты? Контрабандисты? Революционеры-подпольщики? Холодная волна пробежала по спине. Я почувствовал липкий страх, такой знакомый за последние годы. Меня втягивали в какую-то опасную игру. Я был всего лишь несчастным аптекарем, убитым в лагере, а теперь оказался мальчиком на побегушках у каких-то гаванских заговорщиков. Но выбора, как всегда, не было. Я взял записку, ощущая её неожиданный вес в руке.
— Sí, señor, — прохрипел я, стараясь выглядеть как можно более понимающим.
Педро кивнул, его взгляд стал чуть менее усталым. Он махнул рукой в сторону двери, которую я уже прошел. Это было приглашение уходить. Я развернулся, но вдруг он остановил меня:
— ¡Esperar!
Я обернулся, и он выудил из кармана бумажник. Достал купюру и молча подал мне. Пятерка с суровым профессором Максимом. И то хлеб, не напрасно ноги бил. Толстяк махнул рукой, показывая, что теперь точно всё. Я быстро вышел, чувствуя, как вторая, металлическая, дверь скользнула за моей спиной, а затем глухо захлопнулась и основная. Я снова оказался на залитой солнцем улице, сжимая в руке новую записку, которая жгла ладонь.
Ощущение тревоги не покидало меня. Я шёл, пытаясь осознать, во что я ввязался. Я, Симон Григорьев, уже не сильно молодой аптекарь из Одессы, переживший газовую камеру, теперь бегал с секретными посланиями по Гаване пятьдесят восьмого года. Куда нести записочку? Впрочем, адрес Люсии мне неизвестен, инструкций, что делать с возможным ответом, она не давала.
Пошёл назад той же дорогой и старался не обращать внимание на полицейских. Впрочем, для них я точно был невидимкой. Никому из них не пришло в голову останавливать парня в драной одежде и спрашивать, не несет ли он каких тайных посланий. Чем дальше я отходил от Ведадо, тем меньше оставалось лоска и кичливости. Дома становились ниже, магазины — проще, людей на тротуарах — больше.
И вдруг, завернув за угол, я оказался посреди толпы. Как называется эта улица? Довольно широкая, но сейчас на ней тесно от идущих куда-то людей. Сотен пять, не меньше. Они шли плотной массой, занимая всю проезжую часть, скандируя что-то, поднимая вверх самодельные плакаты и флаги. Красные, чёрные, синие. Мой взгляд упал на один из плакатов с надписью крупными, неровными буквами «¡ABAJO BATISTA!». Долой Батисту.
— ¡Oye, chico, vamos! — крикнул мне один из идущих, потрясая тем самым плакатом.
Конечно, теперь еще с вами идти, будто за день не набегался. Нет, вливаться во все это не было никакого желания. Я остановился, прижатый к стене, наблюдая. Надо пропустить их и идти дальше. Там дома можно поужинать рисом и фасолью. Или даже купить в лавке мясника фарш и поджарить пару котлеток. Во рту быстро набралась слюна. Да уж, когда вечно голоден — даже если не сильно, то просто, думаешь в основном о еде. И мне как-то не очень интересны эти борцы с Батистой. Пойду лучше к себе.
(1) Люсия, пойдем со мной
(2) Подожди, увидишь… Я скоро вернусь.
(3) Медленно
Глава 5
Утром я собрался побыстрее, чтобы отдать ответное послание Люсии. Хотя позавтракать остатками вчерашнего пиршества не забыл. Котлеток, сделанных из фунта говяжьего фарша, конечно, не осталось. Вечером они исчезли мгновенно. Возможно, я их недосолил, или не довел до готовности — ерунда. Просто так хотелось мяса… Дорвался. Впитались с шумом в пищеводе, в желудок ничего не попало. Если за такой королевский ужин надо будет еще раз побить ноги до Ведадо — только намекните.
Как ни спешил, пришел последним. Люсия сегодня в другом платье, с турецкими огурцами. На щеке синяк, который она не очень умело припудрила. Мне досталась короткая улыбка и вопрос, заданный шепотом: «¿Bien?». Кивнул, что да, успешно. Но когда полез в карман за записочкой, она махнула рукой, мол, потом. И вовремя. Из своей каморки вышел Альварес, и тут же гаркнул: «Люсия! Ко мне!». Посмотрел на меня, и дал первое за день ценное указание: «А ты, бездельник, иди мыть пол!». А я что? Схватил швабру и приступил к работе, обойдя начальника по широкой дуге, чтобы у того соблазна стукнуть не было.
Выглядел аптекарь не очень хорошо. Точно бухал вчера. Вряд ли он успел протрезветь до конца — такой мощный перегар не замаскируешь никаким ополаскивателем, даже самым ядреным. Глаза красные, на щеках какой-то болезненный румянец с синюшным оттенком. Наверняка у Альвареса проблемы с артериальным давлением, но кто я такой, чтобы переживать за гада?
Как ни странно, день прошел спокойно. К обеду аптекарь приобрел божеский вид, но особой активности не проявлял. Может, глотнул рюмочку, чтобы здоровье поправить. Так и просидел целый день в зале. Рецепты все складывал в стопку, отвечая покупателям скупым «Mañana». Меня он почти не трогал. Наверное, лень было вставать. Или кричать. Всего-то пару раз я приносил ему кофе. Уж лучше бы просто воду пил, от кофе давление поднимается, сердце разгоняется, а похмелье соответственно — затягивается.
