Путь хирурга - Валерий Александрович Гуров
— Он ж-живой⁈ — выдохнул первый, я видел ступор в его глазах.
— Да ладно! — второй отшатнулся. — Это… как⁈ Он же был… ну…
Под маской не увидеть было лица, но я что угодно поставил бы, что он сейчас белее листа бумаги, белее берёзовой коры.
— Простите, — я сел, упёршись спиной в стену. — Не успел умереть. Как-то не до этого было.
Их перекосило от ужаса. Они ведь пришли, чтобы просто вынести труп. Дружки Ивлева первыми отвели глаза и с ужасом смотрели на брошенную мной маску «противогаза». Сам Ивлев прищурился, всматриваясь мне в лицо.
— Разочарован? — я улыбнулся.
— Думал, ты… не выживешь, — холодно сказал он, унимая дрожь. — Но это ненадолго.
Все они с трудом сюда дотопали, их тут корёжило, но говорили так, будто готовы тут же мне и навалять.
— Про ненадолго ты это кому — себе говоришь или друзьям? — я вскинул бровь.
— П-попробуешь д-дернуться — прирежем, — заикаясь, выдал второй.
Руки, которыми он держал носилки, дрожали. Наверное, носилки тяжёлые… или штаны намокли.
Я встал, стараясь не показывать, как болит всё внутри. Тело, вроде, на ходу. Сюрприз. Но такие я люблю сюрпризы. Понятно, почему у троицы выпучены глаза — вчера-то я был, как ходячий труп.
— Что делать, Ром? — зашептал паренек с мешком, отстукивая дрожащими зубами барабанную дробь.
— Отведем его к Павлу Александровичу.
— Чур на носилках понесете? Покатай меня, большая черепашка? — я медленно повернул голову, проверяя, как работают мышцы и связки.
Парни молча переглянулись. Видимо, про черепашку никто из них не слышал, и им показалось, что я теперь ещё и несу какой-то бред.
Но что бред обидный — это понятно даже им.
Ивлев сжал кулаки так сильно, что послышался хруст костяшек. Ему явно хотелось сказать: «Заткнись и пошли», но такие как он только и способны на то, чтобы бить исподтишка. Хотя дури в Романе столько, что вполне хватит принять открытый бой. Дури, но не духа.
Я смотрел на наглые глаза Ромы, мысленно просчитывая расстояние до ножа, что торчал у него из-за пояса. Слишком вальяжна эта троица. Слишком уверены, что я — ещё один сбившийся, потерявший волю вместе с телом.
С тремяоими сопляками я бы справился. Особенно если ударю первым. А я ударю.
Вот только зачем?
Если у меня под рукой оружие тоньше скальпеля. Я скользнул по растерянным ученикам взглядом и впервые сознательно применил то, что теперь стало частью меня. Не знаю, как это называется, но хорошо чувствую. Тело само ловит ритм другого, встраивается в него, как будто это не плоть, а схема.
Здесь каждое тело звучит, и сбои… они как разрывы в музыкемузыки. Как будто у артиста на сцене вдруг выключается фонограмма, ломается смычок, выключается микрофон… ну, почти. Там, где импульс пульсирует чаще, чем может вынести структура, появляется белая точка. Сбивка. И она выключает энергетический канал.
Выдрать её — значит выровнять ритм. Вернуть — добить окончательно.
Я продолжал анализировать троицу. И видел перед собой не людей, а пациентов, тела на хирургическом столе. Мой взгляд мгновенно замечал повреждения в каналах, как если бы я видел разрывы сухожилий и повреждённые ткани. Я знал, как их починить, но не понимал, почему эта картина была видна мне так чётко.
Ивлев уверен в себе, но вот же — под связкой на левом плече у него старый надрыв. Второй стиснул кулаки, кисти побелели от напряжения. Я чувствую импульс в его сухожилиях, слишком резкий, сбивающий ритм. У третьего, что с носилками, дрожит веко — в том, что видно только мне. Вибрация от этой точки идет вверх по шейному узлу, оттуда — в грудь. Сердце сбоит, даже если он этого не понимает.
Я мог врезаться в их ритм. Мог, но не стал.
Пока не стал. Помнил, что точный удар может быть только один, и после него я на время становлюсь будто бы беззащитным котенком.
А сверху наверняка ждали другие, два десятка, не меньше. Даже если я вырвусь, то не факт, что успею уйти. Пока я — в их руках.
Но только пока.
— Пошли, — наконец, решившись, буркнул Ивлев.
Мы вышли в коридор. Троица шла впереди, как бригада санитаров с похмелья. Я плёлся за ними, делая вид, что держусь на одном только упрямстве. Внутри всё до сих пор звенело, но уже не от боли. Чувство такое, что в моем организме заканчивалась настройка.
Ему нужно время — и я дам ему это время. Выйдя из зала, я напоследок оглянулся.
Камень молчал, и я задержал на нем взгляд. Ощущение такое, будто пространство затаилось, выдохнуло и теперь затаенно ждёт. Под пятками у меня всё ещё шла рябь, но, скорее, это были лишь остаточные колебания, становившиеся все слабее…
Троица впереди притихла. Исчез хохот и былое бахвальство — словно в пасть льву заглянули и теперь боятся дышать лишний раз.
Я смотрел на их спины. Плечи напряжены, спины как струны. Движения медленные, в них та самая зажатость, когда организм орёт: «беги», а ты усердно изображаешь — «всё в порядке». Даже сквозь маски учеников видно, что дышат они тяжело. Под кожей в энергетических каналах были видны те самые белесые вкрапления… чужеродные.
Один из них вдруг споткнулся, будто пол под ногами стал зыбким.
— Осторожнее, Гриша, — буркнул Рома, но голос прозвучал неуверенно.
Мы, наконец, поднялись по той же самой бесконечной лестнице, по которой я сюда спускался, но в зал с татами не пошли. Вместо этого свернули в боковой проход и вышли во двор. Впереди раскинулась тренировочная площадка, вытянутая, прямоугольная, с утрамбованной землей вперемешку с песком с бурыми следами засохшей крови.
И вот только тогда мои сопровождающие расслабились, жадно вдыхая, будто до этого целый километр плыли под водой. Маски полетели вниз. Энергия двора для них была другой, но я теперь даже не почувствовал разницы.
На площадке уже собрались несколько десятков человек. Они швыряли друг друга, отрабатывая приемы, а другие о чем-то переговаривались.
Под ногами хрустел песок, смешанный с мелкими осколками камней. Где-то в глубине площадки стояли деревянные манекены, покрытые глубокими вмятинами от многолетних тренировок. Из щелей в каменных стенах проросли пучки жёсткой травы, застывшие в
