Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Связка ключей!

Сжимая в одной руке ключи, а в другой нож, она направляется к лестнице, но какая странная у нее походка, словно какая-то внешняя сила принуждает Мэри делать каждый шаг.

— Ты не можешь… не должна… — Слова рассыпаются у меня на языке.

Я проваливаюсь в темноту.

Я выныриваю на поверхность. Разлепить веки — адская мука. Несколько мгновений я покачиваюсь на волнах, как щепка от разбитого корабля, не помня, что со мной случилось.

Постепенно туман рассеивается. Интересно, то, что я видел, прежде чем погрузиться в небытие, происходило на самом деле? Или это какая-то дикая галлюцинация? Я пытаюсь сесть. Движения замедленные, словно я нахожусь под водой, чувства притуплены, руки и ноги не слушаются. И только страх сохраняет прежнюю остроту. Колени у меня подгибаются, сердце скачет, а расстояние от кухни до мансарды, должно быть, миль двадцать.

Я опоздал?

Дотащившись до двери, я прислоняюсь к косяку. Передо мной холл и нижняя площадка лестницы. Взобраться по этим ступеням — невозможный подвиг. Но что это, очередная галлюцинация или стены дома и правда начали дрожать?

С каждым шагом я все ближе и ближе к Мэри. Я хватаюсь за эту мысль, как за соломинку. Передо мной проплывают картины: Мэри поднимается по лестнице, она идет медленно, словно зачарованная, сжимая в кулаке нож.

Задыхаясь и хрипя, я добираюсь до верхней площадки. Дверь, ведущая на вторую лестницу, приоткрыта. Совсем чуть-чуть, небольшая щель. Вопреки тому, что видят мои глаза — Мэри отперла замок одной из своих отмычек, — мой разум отвергает увиденное: нет-нет, дверь, конечно, заперта, а ключ лежит у меня в кармане. Но. увы, она открыта, а свечи, освещающие лестничный пролет, не горят.

Я толкаю дверь. Она распахивается, ударяясь об стену. На меня обрушивается свирепый порыв ветра. Я доползаю до третьей ступеньки, перевожу дух и преодолеваю остаток пути. Вихрь, гуляющий по мансарде, хлещет, словно бичом. Запаха морской соли больше нет, вместо него едва уловимый медный запах крови. Краем глаза я замечаю тусклый отблеск стали. В углу на лавке сидит Эстер, а позади нее стоит Мэри, приставив нож к горлу нашей пленницы. Устрашающего вида штука с остро отточенным лезвием. Другой рукой Мэри вцепилась в волосы Эстер и запрокинула ей голову, как животному, которому собираются перерезать глотку. Лицо моей жены — сплошная маска боли, а кожа серовато-белая, как у покойника. Зато руки усыпаны малиновыми каплями — яркие, они напоминаю цветы, которые Мэри так нравится выращивать у нас в саду.

Пол залит кровью моей сестры. Она просачивается в щели между досками и ползет ко мне. Я поскальзываюсь в густой луже и неловко падаю на бок. Кровь теплая и липнет к ладоням.

«Нет, Мэри! Нет! Остановись!»

Мэри не отвечает. Ужасные крики вылетают из ее рта.

Я не могу понять, откуда льется кровь. И только теперь осмеливаюсь взглянуть на Эстер. Посреди хаоса — завываний ветра, диких рыданий Мэри, льющейся рекой крови — она само спокойствие. На ее гладком лбу ни единой морщинки, а в глазах нет и намека на страх или гнев. Связанные веревкой руки лежат на коленях, на правой видна длинная — от запястья до локтя — рваная рана.

Я поднимаюсь с пола, подошвы башмаков скользят в кровавой жиже, и протягиваю руки к жене:

— Мэри, дорогая, иди сюда. Оставь ее, иди ко мне.

Мэри дрожит всем телом, зажатый в кулаке нож прыгает возле горла Эстер.

— Не надо, любовь моя. — Я делаю шаг вперед. — Именно этого она и добивается.

В расширенных, полных безумия глазах жены мелькает тень сомнения.

— Она хочет, чтобы ты освободила ее. И жаждет превратить тебя в убийцу. Но я не позволю взвалить на тебя это бремя. Оно мое, и только мое. Я должен принять решение. — Произнося эти слова, я смотрю на сестру. Ее взгляд пронзает меня, словно острие кинжала. — Ты слышишь меня? Я должен принять решение. И тогда все закончится.

Пауза длится целую вечность. Затем нож со звоном падает на пол. Мэри отпускает волосы Эстер и отступает. Она пятится до тех пор, пока не упирается в стену. Мэри прижимается затылком к стене и горько рыдает.

Ветер стихает.

Во сне ко мне часто приходят умершие. Джоан. Джон Резерфорд. Мильтон. Мой отец. Они стоят в ожидании на далеком берегу Ахерона[67]. Я приветствую их как людей, с которыми вскоре увижусь вновь. И волнуюсь, словно мальчишка: как бы они не вспомнили мои грехи.

Отец протягивает ко мне руки. После смерти сила вернулась к нему, он стал таким, каким я помнил его с детства: высокий и серьезный, добрый и мудрый. Рядом с отцом стоит Мильтон. По какой-то неведомой мне причине облик поэта остался прежним, здоровье и молодость не вернулись к нему. Он все тот же слепой старик, исхудавший, с тонкими, как пух, волосами, каким я видел моего учителя в последние годы его жизни. Голос Мильтона плывет ко мне над речным потоком: «Помни, у тебя есть свободная воля. Помни!»

Сюжет сновидения развивается всегда одинаково: я вступаю в реку, надеясь перейти ее вброд. Стелящийся над водой туман поднимается все выше и выше, окутывая меня по пояс. Течение сильное и холодное. Я продолжаю идти, но башмаки цепляются за каменистое дно и вдруг становятся неподъемными, словно на них налипли огромные комья грязи. Я рвусь изо всех сил к людям на противоположном берегу, а они отчаянно машут мне и кричат: «Назад! Поворачивай назад! Он еще не закончил с тобой!»

И тут что-то большое и грозное начинает ворочаться под поверхностью воды в самом центре реки. В этот момент я просыпаюсь, задыхаясь и дрожа.

Я должен принять решение.

Глава 24

Обратный путь на север занял больше времени, чем путешествие из Норфолка в Бакингемшир. Мильтон неспешно трусил на своей белой кобылке. Притороченные к седлу ранцы были набиты книгами, принадлежностями для письма, запасом провианта, которого хватило бы, чтобы прокормить целый полк, и несколькими бутылками хорошего вина. Наблюдая за сборами, я прикусил язык, воздержавшись от предложения тронуться в путь налегке и как можно скорее. Мильтон согласился поехать со мной — и это самое важное. Впервые с того дня, когда я в полной растерянности стоял на краю пастбища, усеянного трупами наших овец, у меня появилосьчувство, что дело сдвинулось с мертвой точки.

Но дружелюбие моего учителя, возникшее в уютной тиши библиотеки, подогретое к тому же интересом к услышанной истории, испарилось начисто. В дороге Мильтон почти не разговаривал. Когда я попытался вернуться к рассуждениям насчет Эстер, он заявил, что желал бы побеседовать на иные темы. И мы побеседовали: о войне, о парламенте, о его путешествиях по Европе.

— Вы действительно встречались с Галилеем? — с благоговением спросил я.

— Да. Но сначала я, конечно, познакомился с его сыном, Винченцо[68]. А тот представил меня отцу.

— А это верно, что Галилео был заключен в тюрьму за ересь?

— О да, он был великим еретиком. А его сын — талантливым лютнистом, — чуть мягче добавил Мильтон.

Мысль о том, что мой учитель встречался с такими гигантами, знаменитостями Рима и Флоренции, с трудом умещалась у меня в голове.

— Если не ошибаюсь, сэр, это ведь он утверждает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот?

— Да, все верно, — последовал ответ, словно речь идет о каком-то пустяке.

— А вы сами как считаете, сэр?

Мильтон придержал кобылу. Мы приближались к развилке.

— Плохо знаю здешние пути, какой из них ведет на северо-восток?

Был ранний вечер, но на небе уже показались луна и звезды. Я вскинул глаза: вот ковш Большой Медведицы, а над ним — Полярная звезда.

— Туда, — сориентировавшись, указал я.

— Вот туда и поедем, — сказал Мильтон и, пришпорив свою кобылу, прибавил ходу.

Я вздохнул и двинулся вслед за учителем, в очередной раз поражаясь одной из самых досадных его привычек: Мильтон не то чтобы не отвечал на заданный вопрос, но никогда не давал прямого ответа и при этом ожидал, что собеседник все равно поймет, что он имел в виду.