Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Они не придут с мечами и огнём. Они просто растворят нас. И первый шаг — растворить разум.

Я слышу, как в подвале что-то тяжёлое и влажное медленно переползает с места на место. Скрип не выдерживающей тяжести половицы…

Боже правый, что же происходит с моим домом?

Записи Иоганна Мюллера. Конец ноября 1824 года.

Мой рассудок — ненадёжный союзник. Он цепляется за привычные объяснения, как утопающий за соломинку. Скрипы — это дом оседает. Запах — гниёт картофель в подвале. Тени — игра пламени свечи. Но есть вещи, которые уже не объяснить. Вещи, что тихо, настойчиво рушат последние оплоты моей реальности.

Шёпот не прекратился. Он стал постоянным, ненавязчивым фоном моей жизни, подобным жужжанию в ушах. Он не слышен ушами, он возникает прямо в сознании — монотонный, бесстрастный поток чуждых мыслей, лишённых смысла, но полных невыразимой угрозы. Он говорит о растворении, о тишине без формы, о покое небытия. Иногда мне кажется, я почти понимаю слова. И это самое ужасное.

Сегодня я решился. Я больше не мог терпеть неизвестность. Вооружившись керосиновой лампой и старым тесаком, я спустился в подвал.

Воздух внизу был спёртым и густым, тем же сладковато-гнилостным дыханием из моих снов. Маслянистая плесень расползлась. Теперь она покрывала уже добрую треть северной стены, и её узоры стали сложнее, напоминая то ли циркуляционные системы, то ли письмена на языке, которому нет названия. Она пульсировала в свете лампы, будто вбирая в себя свет.

Я подошёл к тому месту, где в кошмаре видел размягчённую стену. Камень был холодным и твёрдым на ощупь. Я почти вздохнул с облегчением, но оно застряло в горле. Пол. Я посмотрел под ноги.

Деревянные половицы, всегда сухие и прочные, теперь были влажными на ощупь, будто от сырости. Но сырости не было. Они были липкими. В щели между двумя досками кто-то… что-то натащило комья влажной, тёмной земли. Не чернозёма нашей степи, а странной, серой, перемешанной с мелкими, острыми осколками известняка и крошечными, истлевшими осколками костей. Той самой земли из моего первого сна.

Сердце моё заколотилось. Я упал на колени, отскрёб часть этой земли ногтём. И тогда я услышал это. Прямо из-под пола. Не скрип. Не шёпот.

Дыхание.

Медленное, глубокое, влажное. Огромное. Оно шло не из одного угла, а из-под всего подвала сразу, будто сам фундамент дома лежал на груди спящего гиганта. В такт этому дыханию липкая влага на полу словно бы слабо пульсировала.

Я отпрянул, ударившись спиной о полку. Из горшка с огурцами посыпалась земля. И в этот миг мой взгляд уловил движение в самом тёмном углу, за бочками с капустой. Что-то маленькое, юркое, множественное.

Я замер, затаив дыхание. Тишину нарушало лишь то ужасное, подполное дыхание.

И из-за бочки выползло Оно.

Существо напоминало сороконожку, но было толще, бледнее, и её сегменты были не гладкими, а будто сморщенными, искажёнными. Каждый сегмент был увенчан не лапками, а чем-то вроде крошечных, безгубых ртов или щелевидных дыхалец. Оно пробежало через луч света, и я увидел, как все эти крошечные рты на его теле шевелятся, издавая тот самый едва слышный, игольчатый шёпот, что сводил меня с ума все эти недели.

Шепчущая Многоножка. Не сон. Не видение.

Она скрылась в щели между фундаментом и полом, оставив за собой блестящий слизистый след.

Я не помню, как выбежал из подвала. Я сижу сейчас за столом, и лампу не гашу. Тесак лежит передо мной. Мои руки трясутся.

Они уже не просто в моих снах. Они в моём доме. Под моим полом. Они расширяют разлом, не дают ране затянуться. Они готовят мир к Его приходу.

Я слышу, как снизу доносится тихий, мерный скрежет. Точно такой, с которого всё и началось. Теперь я знаю, что это. Это звук того, как камень превращается в песок. Как наша реальность переваривается для чего-то другого.

Боже милостивый… Они не придут ночью. Они уже здесь. Они были здесь всегда. Прямо под нами.

И Они просыпаются.

Записи Иоганна Мюллера. Декабрь 1824 года.

Мои записи становятся актом отчаянного сопротивления. Пока я фиксирую безумие чернилами на бумаге, оно ещё не полностью овладело мной. Но я чувствую, как страницы этого дневника превращаются в эпитафию не только мне, но и всему Тигенгофу.

Я пытался говорить. После того ужаса в подвале я, позабыв о гордости и рассудке, бросился к соседу, Гансу Веберу. Я был бледен, трясся и, должно быть, выглядел как одержимый. Я лопотал о тварях под полом, о шепоте из стен, о дышащей земле. Ганс, человек прагматичный и грубоватый, выслушал меня, хмурясь. Он предложил мне шнапса. А потом, отведя взгляд, посоветовал съездить в Мариуполь к врачу, намекнув, что тяготы жизни и одиночество свели с ума не одного крепкого мужчину.

Его жена, Марта, перекрестилась, глядя на меня с суеверным страхом. В её глазах я увидел не просто недоверие. Я увидел понимание. Она что-то подозревала. Что-то чувствовала. Но предпочла заткнуть уши и усилить молитвы. Страх перед необъяснимым здесь сильнее страха смерти.

Я вернулся в свой дом — свою ловушку, свою гробницу. Изоляция стала абсолютной. Люди на улице отводят взгляды. Дети перестали играть у моего забора. Я стал прокажённым, чумным — не от болезни, а от знания.

А знание моё растёт с каждым часом. Шёпот теперь почти непрерывен. Он складывается в подобие ритма, монотонной, гипнотической мантры, высасывающей волю. Порой мне кажется, я почти различаю призывы, команды: «…разомкнись… расступись… прими…»

И дом меняется. Физически меняется.

Стены в подвале теперь постоянно влажные, будто они потеют той самой едкой слизью. Дерево пола набухло, деформировалось, и между досок проступают уже не комья земли, то бледные, жирные грибницы, пульсирующие в такт тому самому дыханию. Воздух густой, как кисель, им тяжело дышать. И повсюду ползают они — Шепчущие Многоножки. Их уже не одна-две. Их десятки. Они снуют по углам, исчезая в щелях, и их коллективный шёпот сливается в один оглушительный, тихий гул.

Сегодня ночью я увидел их ритуал.

Не во сне. Наяву.

Свеча погасла от внезапного сквозняка, пахнущего прелыми глубинами. Я замер в темноте, и мои глаза постепенно привыкли к мраку, который был не абсолютным. Из щелей в полу, из-под плинтусов исходило слабое, фосфоресцирующее свечение. То самое, что я видел в кошмаре про паутину.

И они выползли. Десятки, сотни многоножек. Они сползлись в центр комнаты, образуя идеальный круг. Их бледные тела излучали тусклый свет. И они начали…

Они