По ту сторону огня - Ева Вишнева
И после было много странных моментов. Меня настораживало, что они не слишком походили на симптомы отравления моредорой, о которых я узнала из справочников в библиотеках академии и дядиного поместья. Наверное, из-за климата проклятых земель моя болезнь потекла по другому руслу.
Безусловно, были и подходящие под описания симптомы, один из них – отсутствие боли. Неприятные ощущения, легкая тошнота, головокружение – да, но зато рези, раньше появлявшиеся после каждой настойки, сошли на нет.
Больше всего я полюбила время заката: в такие моменты пустыня словно оживала, пускала рыжие прожилки по песку. Мутные тени вытягивались, растекались по барханам. Пустынники ловили миг, когда можно было освободиться от лишних слоев ткани, сбросить ее, словно шелуху, распустить волосы. Миг, когда жара спадала, а холод еще не наступил.
По моим ощущениям, миг длился около сорока минут. В это время мы собирались в круг на площади, от которой расходились лучи-улочки. Пели песни без слов, только переливами голоса. Что-то рассказывали – чаще всего меня просили в очередной раз поведать одну из застенных легенд. Вслед за Мель люди в поселке называли меня «Сказочницей».
Еще качали единственного ребенка в поселке, сына Га. Я свою очередь пропускала, потому что не могла смотреть на мальчика без грусти. Уже не крошка, он умел только ползать и складывал слоги в простые слова – бездумно, не постигая значений.
Га смеялась над мечтами Мель – бесхитростными, в общем-то, мечтами: пройтись босиком по траве, почувствовать ее запах, увидеть море: бескрайнюю синеву до самого горизонта. Смех Га был злым, а слова хлесткими:
– Как будто нужна ты кому-то в застенье. Да и здесь не нужна. Но тут ты хотя бы своя, какую-то пользу приносишь.
Мель заливалась слезами. Я успокаивала ее, шептала: «Да она просто злится, что ты ей снадобье не отдала, от горла. Тебе кашель лечить надо, а на ней как на клерсе все заживает».
Порой я чувствовала вину за то, что рассказала Мель все свои сказки, поделилась своей тоской по дому. Мель тоже заразилась – только тоской по несбыточному.
– Я знаю, что никогда, никогда туда не попаду. Но хотя бы представить можно?
– Нельзя, – от хмурого взгляда Га мурашки бежали по коже. – Ты слишком сильно во все веришь. Скажешь тебе: «Вот это красиво», ткнешь пальцем в любую гадость – а ты и будешь ходить, улыбаться, повторять: «Да, это красиво, красиво». А своего мнения у тебя и нет.
Обычно спор оканчивался истерикой Мель. Женщина убегала к себе; я, разумеется, шла за ней. Остальные прятали глаза, словно стыдились своей безучастности, а Га выбирала новую жертву.
Иногда споры прерывал тихий голос Маа: «Слышу, слы-ы-ышу!» Седые волосы почти скрывали лицо, по которому сеткой расползались тонкие морщины. Издали Маа казалась совсем юной, почти ребенком, а вблизи – древней старухой. Она обычно садилась поодаль, прижимала руки к стынущему песку, закрывала глаза и слушала. Не наши скрипучие, обожженные пустыней голоса, а нечто, ей одной ведомое. Потом Маа входила в круг и передавала слова мертвых, предостережения и пожелания.
В такие минуты страшно было смотреть на тех, кто еще не смирился с потерей: они сидели без движения, напрягались так, что жилы проступали на руках и на шее.
После круга я возвращалась в объятия Диего. Шептала, что если умру раньше, то буду передавать ему приветы через Маа. Просила: «А ты обязательно приходи к шатрам мертвых». Диего хмурился, просил замолчать.
Так мы и жили – две мыши в мышеловке.
Однажды утром мы проснулись и поняли, что окончательно потеряли счет времени. Пустынники часами не пользовались. Мы с Диего делали надрезы на куске ткани, отмечая дни. А когда стали пересчитывать, обнаружили, что где-то допустили ошибку.
Диего отправился на охоту, а я задремала. Вообще-то я старалась не спать после его ухода: утренние сны были особенно жуткими, после них где-то внутри, под ребрами, заседал липкий страх. Но та ночь выдалась на удивление спокойной.
Проснулась я, не услышав – почувствовав чужое присутствие. Вскочила, оделась, забрала волосы в тюрбан, замотала ноги в тканевые мешки. Подняла утрамбованный ворох одежды, вышла. Мель ждала у входа в шатер, мяла пальцами край рубашки. Вещи для стирки прикрепила за спиной, скатала в клубок.
– Ловкий ушел уже?
Я кивнула, мы отправились к реке. Не успевшая нагреться вода приятно холодила кожу.
Кое-как оттерев засохшие пятна крови, оставшиеся на одежде Диего после охоты, мы вернулись к шатрам, закрепили вещи на покатых стенах.
На общие кухни идти не хотелось: накануне Га с Мель опять поругались, да так сильно, что находившийся поблизости Ырк заплакал и спрятался за спиной Илли, девушки с огромным пятном на правой щеке, то ли родимым, то ли оставшимся после неведомой болезни. Почти глухая, она до дрожи напоминала мне Вэйну – не внешностью и не характером. Чем-то другим, неуловимой мелочью, присущей неслышащим. Разумеется, языка жестов она не знала и по губам читать не умела. Когда Ырк подполз к Илли, испуганный, трясущийся, девушка зажала ему уши и очень долго смотрела в глаза.
Меня удивила реакция Ырка на ссору, ведь он слыл одним из лучших охотников. Хотя распалившаяся Га пострашнее иного чудовища будет.
Дорогу до общих кухонь мы с Мель растягивали как могли. А когда пришли, то увидели, что женщины напуганы и растеряны. Напряжение витало в воздухе, все движения – дерганые, резкие, нервные. Это означало лишь одно: что-то произошло. Не здесь, на охоте. А мы опоздали… Я обвела взглядом площадь, нашла Маа, бросилась к ней, проигнорировав предостерегающий оклик Мель.
Седая женщина сидела на песке, ссутулившись. Ее тело в слоях ткани казалось бесформенным, лишенным костей.
– Что случилось?
Маа подняла на меня глаза, но, кажется, не увидела, не поняла, кто перед ней. Промолчала. Ее плечи оказались такими хрупкими, что я на секунду испугалась: вдруг сломаю, если сожму сильнее.
– Ну же?! Что сказали тебе твои мертвые? – Я трясла Маа, а она не двигалась, не пыталась вырваться. Словно была тряпичной куклой.
Чужая рука легла на плечо, крепко сжала.
– Оставь ее, – в этот раз ни на лице Га, ни в ее голосе не было издевки. – Я тебе расскажу.
Она оттащила меня в сторону, сунула в руки плошку с кровью клерса на донышке, заставила выпить
