По ту сторону огня - Ева Вишнева
– Мель рассказывала о чудовище, которое уводило детей, когда те оставались без присмотра. Они пропадали тихо и незаметно, а поиски не давали результатов. Так продолжалось довольно долго, а затем одного мальчика все же удалось спасти, охотники перехватили его на границе поселения. Мальчик рассказал, что его позвала мама, со дня смерти которой и месяца не прошло. Сказал, будто мама плакала, просила поторопиться. И он побежал к ней, не разбирая дороги. Хорошо, что охотники успели вовремя. А потом они выследили и убили чудовище, и с тех пор дети не исчезают. Кстати, тем ребенком был Ырк. Расспроси его как-нибудь о чудовищах. Он вроде бы много о них знает.
Ырк привязался к Диего едва ли не сильнее, чем Мель ко мне. Мужчина часто жаловался, что на охоте тот ни на шаг от него не отходит, а в минуты отдыха пристает с расспросами. А стоит Диего задать ему вопрос, пустынник расцветает, обнажает кривые зубы в улыбке. Ответив, долго гудит тихонько: «Ырк хороший. Ырк молодец».
Ырк и в самом деле хороший: никогда не отказывает в помощи, ни с кем не ссорится, делится тканями, утварью. На первых порах помогал носить воду из речки, учил правильно ее процеживать.
Хороший Ырк, что и говорить, да только тайны ему не откроешь, не объяснишь, почему женщины на общей кухне, разбирая улов, удивляются: где-то шкуры подпалены, а у иного клерса и вовсе мясо несъедобное, темное, пахнет гарью. «Словно кровь вскипела, – удивилась как-то Га, пытаясь вырезать сердце у равейлы и не находя его, – внутренности слиплись, перемешались. Дохлого зверя, что ли, подобрали?»
– Было бы славно подежурить у Стены денек-другой, но тайком этого не сделать.
– Диего, может, тебе и правда показалось, что там стоял человек?
– И ты мне не веришь? – спросил мужчина упавшим голосом.
– Я очень хочу верить. Но меня беспокоит, что тебе с каждым днем все хуже. И, честно говоря, не понимаю, почему этот странный человек так тебя взволновал, будь то чудовище или мираж. Кажется, мы сталкивались и с более удивительными вещами.
К таким вещам я относила багровый туман, который однажды пришел со стороны реки. Неравномерный, сбившийся в клочковатые сгустки, он льнул к земле, тек по ней, словно сироп. Помню, как сердце ушло в пятки, когда я вместо горизонта увидела лишь бесконечное марево. Красный песок, красный туман… Словно кто-то поставил вторую Стену, только на этот раз не серую, а багровую.
Тогда меня успокоили. Сказали, такое случается время от времени: просто мертвому богу снится, как его убивает брат. Целые сутки мы жили в чужом воспоминании, а потом туман рассеялся. И бледное дымчатое небо впервые показалось мне красивым.
– Как ты не понимаешь?! – между тем продолжал Диего. – Тот человек выглядел совсем нездешним. Словно пришел с той стороны Стены. А что другие не видели… Нас было шесть человек на дюне, по двое на сторону. Каждый осматривал свой участок, так что неудивительно, что остальные не заметили. А когда я привлек их внимание… Да они все к Главному как к божеству какому-то относятся, разумеется, они заняли его сторону. А он мог и солгать!..
Диего перевел дыхание, продолжил спокойнее:
– Я подумал: может быть, кто-то все-таки умеет проходить сквозь Стену и возвращаться. А мы гнием тут заживо, сразу сдались, даже не попробовав выбраться. А вдруг получится? Вдруг Стена не сплошная, и мы можем отыскать проход.
Я удивилась так, что на пару секунд потеряла дар речи. Не предположению Диего – оно было чем-то вроде сна, несбыточной фантазии. А его страху. Надежде. Которая, к сожалению, противоречила всякой логике.
– Пустынники поколениями ведут здесь хозяйство. Если бы существовал проход, они давно бы его нашли. А еще чудовища, те бы тоже своего не упустили.
Во взгляде Диего читалась досада.
– Я жить вообще-то хочу. Это ты пила настойки, зная, что они ядовитые, – чтобы что-то там доказать себе и окружающим. А меня плавит собственный дар, и это не мой выбор. Поэтому я буду хвататься за любую лазейку, за любой мираж или видение, только чтобы не чувствовать себя бурлящим котлом, с которого вот-вот сорвет крышку.
Оборвав разговор, мы разбрелись по разным углам шатрового поселка. Я весь вечер просидела у огня в общем кругу, вместе с Мель. Языки пламени плясали, жар дарил ощущение уюта. Кровь клерса, передаваемая из рук в руки в глубокой плошке, дурманила. Я закрывала глаза и проваливалась туда.
Там пестрело, цвело и пахло. Лилия ухаживала за растениями в оранжерее, папа возился с собаками, мама с Вэйной степенно прогуливались по парку, а я управляла ветром. Он был ласковым, как котенок, послушным. Шелестел в кронах, пускал рябь по речке, волновал травы. Казалось – не открывай глаза, и останешься там. Не нужно ничего придумывать, идти к Стене, искать неведомого спасения – все просто и ясно. Главное – не открывать глаза.
Но Мель безжалостно вырвала меня оттуда, потрясла за плечи. И на следующем круге не передала мне плошку, шепнула: «Тебе уже хватит!» Остаток вечера я смотрела на остальных пустынников: по их землисто-серым, измученным лицам блуждала мечтательная улыбка, каждый казался отстраненным, видящим сны наяву.
Я вдруг подумала о том, что пойду за Диего куда угодно, и эта мысль меня испугала.
Казалось, время текло по красному песку вместе с рекой. Текло очень медленно, было вязким и липким. Я чувствовала себя мухой, угодившей в банку меда. Не выберешься, сколько ни бейся.
Каждый день повторял предыдущий. Из событий – бури, смерти на охоте и в поселении от неведомых болезней. Я почти свыклась с мыслью, что однажды и вокруг нашего с Диего шатра соберутся пустынники. Помолчат, опустив головы. Омоют мое тело в воде, отнесут на другой берег, закопают в песок. А затем как ни в чем не бывало отправятся по своим делам.
Я старалась не думать об этом, но цепочка картинок упорно возникала перед глазами.
Впервые – когда я стала натыкаться на предметы, не вписываться в повороты. Тогда ноги вдруг онемели, я их не чувствовала, а руки безвольно повисли вдоль тела. Сделать шаг – усилие, поднять с пола ткань или какую-нибудь утварь – усилие. Вроде бы ничего не болит, и как-то смешно от собственной неловкости. А вот Диего смешно не было; он упорно разминал мои ноги-руки, растирал до красноты – и добился-таки того, что к ним вернулась чувствительность.
Другой раз –
