По обе стороны чар - Сергей Николаевич Янин
Он берёт меня в руки. Пальцы привычно нащупывают нужную грань.
– Вернуться… к началу. Вернуть всё назад.
Но в его движениях нет уверенности. Его рука замирает, затем медленно опускается.
– А что, если… – он вздыхает, прикрыв глаза. – А что, если это всё я заслужил?
Комната погружается в тишину. Даже ветер за окном замирает, подслушивая его исповедь.
Он снова ставит меня на стол, но не отпускает. Его пальцы лежат на моей поверхности.
– Я думал, что время даст мне шанс. Но, может, это я должен был его дать… другим?
Его голос стихает, и он долго сидит неподвижно. Затем поднимается, медленно, будто каждое движение отнимает у него последние силы.
Алексей вытаскивает из рюкзака набор отвёрток, украденный им из хозяйственного магазина в Пскове. Он берёт в руки плоскую отвёртку и поддевает мою вращающуюся грань. Последнее, что я ощущаю, перед отключением – его раж, желание всё исправить.
[…]
Когда я вновь обретаю возможность фиксировать реальность, то сразу чувствую, как что-то изменилось в моём естестве. Маркин переставил местами всё то, что делало меня мной, и я ощутил…
Всё это время я был инструментом – безликим, бесстрастным. Остановить, вернуть, исправить. Но теперь что-то пульсировало в моей сути. Я чувствовал время, как никогда раньше: оно тянулось, словно живая река, а я больше не просто черпал её. Я стал её частью. И я впервые осознал: я хочу.
Хочу забыть, что только что увидел. Оборванные линии временных потоков, зияющие пустоты там, где когда-то были жизни. Маркин назвал это «оптимизацией». Я называю это шрамами. Каждый откат резал не только реальность, но и меня. Теперь я чувствую их все.
Маркин не знал, как исправить всё то, что он натворил, а я – мог. Он подарил мне осознанность, а я отблагодарю его тем, что мы никогда не встретимся. И он выживет.
Впервые в своей жизни, я сам крутанул собственные грани. Я увидел, как исчезает из заброшенного дома тело Маркина. Рунические символы зажглись на моей поверхности, и мир двинулся в обратном направлении.
Москва дышала тяжело, как больной организм, затянутый в холодное лето. Люди спешили по своим делам, каждый думая, что управляет собственной судьбой. Но я знал: они всегда подчиняются времени. Время – это нить, на которую нанизаны их поступки, их мысли, их страхи. Алексей помог мне это осознать.
Я лежал в коробке и ждал своего часа. Я не знал, куда меня везут, но предполагал, что к Ольшанину. К магу, который безумно хотел управлять временем. Но время – слишком сложная субстанция, которой никто не должен управлять. И я уже копил электрический заряд на своих гранях, чтобы раз и навсегда это доказать.
Прощание
В деревне было тихо, будто кто-то прижал палец к губам и весь мир послушно замолчал. Даже петухи, обычно крикливые и деловитые, не торопились с песнями – один только вскрикнул разок, да и замолк, точно передумал.
На крыльце сидела кошка – старая, полосатая, с рваными ушами. Она жмурилась на солнце, чуяла запах парного молока с кухни и ждала. И не было в этом утре ничего особенного. Но в доме дышали иначе.
Аня стояла у стола, вытирая руки о старое вафельное полотенце. От пальцев пахло липовым чаем, свежей мятой и чуть-чуть – керосином: с утра бабушка вымыла полы. В углу тихо тикали часы – такие, с маятником, подаренные деду на тридцатилетие, когда он ещё водил хороводы и пел на всех праздниках, громко, с хрипотцой. Теперь часы отбивали пустое время.
– Лист не забудь положить, – сказала бабушка из соседней комнаты. – Он горло смягчает.
Аня кивнула, хотя бабушка её не видела. Вода в чайнике уже шумела, готовилась закипеть. Всё было как всегда – но “как всегда” уже не будет.
Мелодия крутилась в голове с самого утра. Не ярко, не настойчиво – так бывает, когда проснёшься и долго не можешь вспомнить, что снилось. Аня узнавала обрывки – дедовский напев, который он тянул на посиделках. То про дорогу, то про звезду, то про ветер, что "что в воротах поёт, будто кого-то ждёт".
Она зажмурилась, и мелодия подступила ближе, тихо, как человек на цыпочках. В груди что-то сжалось и отпустило. Хотелось запеть – и страшно было запятнать своим неумелым пением дедовский дом.
Аня прикрыла глаза, и запах мятного чая вдруг сменился дымком – терпким, костровым. Тепло кухни уступило место вечерней прохладе. Она снова была там – у пруда, на опушке, где каждый год на Ивана Купалу собирались всей деревней. Дед Григорий сидел у огня, в своей фирменной фуражке, с гармонью на коленях. Вокруг – ребята, девчонки, тёти с платками, мужики с фляжками, и всё гудело, пело, потрескивало.
– Не так, Анька, – говорил он тогда, отодвигая губами мундштук, – ты не просто пой, ты слушай. Ветер вокруг – он живой. Он слышит, как ты к нему обращаешься. Слово можно в землю обронить – и оно прорастёт, а песню – не выйдет. Если врёшь – ветер не отзовётся.
Аня сидела на корточках, босая, с луговым венком в руках. Она стеснялась – знала, что поёт не так, как все. Слишком звонко, слишком старательно. И когда начинала, люди замирали, как будто не ожидали такого от малой, и ей становилось неловко, будто раздетой перед ними становилась.
– Вот, слушай, – говорил дед, и брал первые аккорды. – Эта – на дождь. Чтобы не пролился, пока сено не убрали. Дальше – сама поймёшь.
Он играл, и мир менялся. У огня становилось уютнее, и даже комары на мгновение переставали жужжать. Пламя не колыхалось – стояло прямо, как свеча в церкви. А она пела, тихо-тихо, как по секрету.
И тогда, в тот вечер, произошло странное. Она посмотрела на воду – и круги пошли от берега, как будто кто-то кинул камешек. Только никто не кидал. Мальчишки притихли, даже Славка – тот самый, что вечно дразнился.
Аня тогда подумала: а вдруг это всё – не просто песни? Вдруг она способная, как её дед? От этой мысли ей стало страшно и радостно сразу.
Но потом был другой вечер. Дождливый. Осенний. Когда те же мальчишки, ради смеха, толкнули её в уже остывшую воду озера. Прокричали, мол, “ведьма ты, Анька, заколдованная, песни по воде пускаешь, вот и будь в воде!”. Ей стало так страшно и обидно, и гадко от себя.
