Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Кто бы ещё стал ходить так по дому — одетый, как старческая приживалка, и имея при этом столько золота на руках? Он, Луций, владей он этим домом — точно не стал бы. Как и ловить постояльцев на подставной краже. Сколько там платит ему мать за пару комнатушек? Да за любую из этих монет, он мог заново перекрыть и дырявую крышу, и перебрать вечно скрипучий деревянный пол… А за другую — нанять пару поваров вместо вороньей кухарки, забить кладовую деликатесами. Хоть целый воз, о котором грезит дядька Орох, привезти себе под окна…
А за третью монету…
Луций поймал себя на том, что опять думает о деньгах… только о деньгах, рассыпанных по полу… — и разозлился уже по‑настоящему. В сердцах наподдал босой ногой по охапке дров — посадил здоровенную щепку под ноготь. Пошипел, выковыривая её… и, пятикратно перематерившись, снова плюнул в котел. Плевок был ритуальным, а как же иначе! У богатых, значит, золото на полу, а беднякам — осталось горящие возы нюхать…
А сам, зараза — мотка свежей пакли на кухне не держит.
Да пропади он, вместе со своими котлами!
Его затрясло вдруг от глухой навязчивой злобы. Вот, как всё будет — господин Шпигель так просто не махнёт рукой на свою несработавшую ловушку. Нипочём не скажет: «Хорошего паренька ты воспитала, мать! Так вот — держите по монетке!» Кто угодно, только не господин Шпигель. Или вовсе не заплатит тетке Хане за его, Луция, работу. Так, чего тогда горбатится?
— Эй! — крикнул он, спускаясь обратно в коридор. — Эй… господин Шпигель! Вы дома? Да неужто обокрал вас кто-то?
Глава 15 (трусливая, как голос из-под пола…)
Все его крики (фальшивые настолько, что у Луция у самого сводило от них челюсти) так и остались без ответа — никто не откликнулся и не зашевелился в подсобках. Не было слышно ни дробного топота бегающего туда-сюда коротышки, ни уханий прачки Фа. Впрочем, Фа, кажется, как ушла с обеда, так больше и не приходила… Луций толкнул дверь прачечного закутка, и она распахнулась — длинный стол со стопками серых простыней, которые он только что с горем пополам уложил… жаровня, придавленная сверху увесистой чушкой утюга. Жаровня была чуть тёплой, остывшей уже. Бак для полоскания белья — вычерпан ещё со вчерашнего, и так и не наполнен… и пара ведер, в которых дядька Орох носил воду от уличной колонки — сиротливо жались поодаль.
— Эй… — снова позвал Луций. — Эй, Фа… Господин Шпигель! Вы дверь запереть забыли. Марк! Ма-а-арк! Госпожа… госпожа Шпигель!
Как иначе позвать толстогрудую мамашу господина Шпигеля — Луций не знал. Сроду не мог запомнить её по имени. Фрекен-Бокен-какая-то-там…
Не дождавшись ничего от домашней тишины, он только руками развёл. Благоразумнее всего было — никуда не уходить с кухни, дождаться возвращения кого-то из старших Шпигелей и демонстративно вывернуть перед ними карманы. Чтобы уж точно не обвинили в пропаже пяти сундуков с деньгами… Луций довольно долго расхаживал по кухне из угла в угол, поминутно забираясь на лавку и выглядывая за окно. Улица так и оставалась пустой. Всё это становилось совсем уже странным…
Лишь спустя четверть часа, потеряв всякое терпение, Луций осмелился подойти к двери парадного входа. Монета издевательски заблестела от щелястого плинтуса, и Луций, коротко разбежавшись босиком по коридору — ещё раз ей наподдал!
Дверь осталась незапертой, как он и думал. На половичке подле порога лаково блестели выходные туфли господина Шпигеля. Кривощекий Эрвин на его месте обязательно плюнул бы по разу в каждую!
Но Луций ограничился тем, что едва заметно приотворил дверь и выглянул наружу.
Улица была пустынна, безлюдна… какой бывала, ну, разве что, совсем ранним утром. За то время, что Луций, таясь, глядел в дверную щель, на ней не показалось вообще никого, ни единого человека. Никто не прошел через перекресток, и никто не замаячил на дальнем конце Ремесленной. Ни одна повозка не проехала. Без обычных своих обитателей — людей, лошадей и птиц — Ремесленная выглядела совсем вымершей. Булыжная пустыня, да и только… Короткая жёсткая трава, приподнявшая булыги мостовой — трепетала, тревожимая ветром… да звенящими столпами поверх тротуаров вилась мошкара.
Луций высунулся наружу, собираясь лишь оглядеться получше, но опомнится не успел, как оказался посредине улицы. Он оглянулся на парадное крыльцо — дверь с коваными вензелями «Ш» была далеко, а вот до второго входа, через который ходили жильцы — оставалась пара шагов… и та дверь тоже была приоткрыта. Ему вдруг сделалось совсем жутко. Как маленькому — когда отец сгинул в шахте Колодца, а мать каждый вечер возвращалась всё позже, и позже… Тогда Луций сидел в комнате совершенно один — тётка Хана была не в счёт — смотрел, как медленно тускнеет небо над городом и гадал, какая же ночь окажется его последней ночью.
Детские страхи — они такие… и не говорите, что давно переросли их.
Луций почти бегом добрался до своей двери, быстренько зашмыгнул в дом. Ещё раз выглянул напоследок…, но на улице никто так и не появился. Он затворил дверь за собой. Потом, сам не веря, что он это делает — задвинул щеколду.
Странно, но сейчас привычный и знакомый до самых укромных закутков дом — показался ему пустым… как яйцо, которое выпили через соломинку.
Наверное, лишённые своих обитателей дома — вот так и выглядят. Сколько Луций не прислушивался — нигде не скрипели полы, не хлопали двери, не бухали шаги по лестнице. Луций прокрался по коридору обратно, толкая все встреченные по пути двери… выглянул в переднюю, где за пыльной стойкой господин Шпигель раньше хранил ключи от незаселённых комнат. Никого из жильцов не нашлось и там, зато — он увидел нечто такое, отчего целые полчища мурашек, холодных и стремительных, пробежали по хребту…
Прямо посередине, между стойкой и лестницей — валялся, желтея стоптанными внутренностями, башмак тётки Ханы.
Он лежал на боку, нацелившись туповатым носком на приоткрытую дверь, а свернутым на сторону каблуком — на него, Луция. На каблуке отчетливо виднелись прозеленелые медные гвоздики, вбитые до половины и загнутые так, чтобы образовать пятиугольник. Каблук был ритуальным. Тётка Хана до дрожи боялась наговоров и приболтух, оттого и по земле ходила, каждым шагом поминая Глину.
Как в оцепенении, Луций стоял и смотрел на этот башмак, не в
