Светлые века - Йен Р. Маклауд
Тем временем действительно похолодало. Некоторые дамы кутались в накидки, и пар изо рта вельграндмастера повис в волосах Сэди, когда его рука коснулась шептемм на ее шее, пальцы скользнули по ним, словно перебирая четки в такт некоей чувственной молитве. И музыка изменилась. Мелодия достигла пика в выражении щемящей боли. Кисть теньмастера, ласкающего шею дочери, замерла среди шептемм, и я увидел, как его глаза слегка расширились, а пальцы напряглись, нащупав пустоту. Танец продолжился, и он что-то пробормотал Сэди на ухо – вопрос, ласковое слово, заклинание, – и она ответила, а потом что-то прибавила, и они продолжали шептаться, пока не закончился медленный, степенный танец. Никто, кроме нас с Анной, не догадался бы, что они говорили не о любви. И все же в завершении их танца было нечто странное и шокирующее. Музыка стихла, и двое танцоров отошли друг от друга. Кто-то начал хлопать, но жидкие аплодисменты лишь подчеркнули стук каблуков вельграндмастера, который резко повернулся, пересек бальный зал и скрылся из вида.
Наступила пауза. На окнах замерзли струйки конденсата. Сэди стояла в одиночестве. Затем раздался звон столового серебра и начала кричать какая-то гильдмистрис. Она стояла у сервировочных столиков, и в воцарившейся вокруг нее суматохе все узрели удивительное зрелище: крышка большой серебряной супницы куда-то ползла сама по себе, оставляя коричневый след. Наконец один из гостей подскочил и поднял штуковину. Под нею, вымазанная подливой, но безошибочно узнаваемая, обнаружилась громадная драконья вошь. Храбрый гильдеец топтал ее до тех пор, пока она не сдохла, а затем, ввиду отсутствия поблизости слуг, умудрился подобрать останки супницей; кое-кто поспешил ретироваться, борясь с приступом тошноты.
Вновь грянула музыка. Становилось чертовски холодно – что еще делать, если не танцевать? Свечи оплывали и гасли одна за другой. Я бродил по краю бального зала, наблюдая, как Анна кружится, вертится, хлопает в ладоши. Все слуги давно исчезли, но подносов с напитками было по-прежнему в избытке, и Анна была в числе многих, кто в ночь последнего бала Минувшего века воспользовался ими без стеснения. Трудно сказать, в какой момент все поняли, что бал не просто не удался. Я заметил, как многие гильдейцы постарше собираются группами и возбужденно переговариваются, но не видел теперь ни Пассингтонов, ни вельмастера Поррета. Однако музыка продолжалась; каждый раз, когда музыканты пытались остановиться, им кричали продолжать. Танцы сменяли друг друга, стрелки-крылья херувима описывали круги по циферблату часов, музыка становилась все более пронзительной и нестройной, а огни тускнели и гасли, пока бальный зал не оказался освещенным лишь лунным светом, который отразился на снегу. Танцоров осталось совсем мало. В паузах между номерами, когда оркестр молил о пощаде, отчетливо раздавался вой и визг злопсов. Но Анна все еще танцевала. Анну было не остановить.
– Робби! – Она снова схватила меня. Запавшие глаза сверкали, лоб побелел, как мел. – И остальные! Ну же!
Кто-то повернулся и что-то пробормотал. Анна впилась в меня ногтями, склонила голову.
– Что, простите?!
– Я просто… – Но тут говорившего отбросило назад, он рухнул на пол и захрипел.
– Ну же! Вы, остальные…
Неохотно, слегка испуганно, закружились другие пары. Но теперь шептались громче, и в какой-то момент люди начали замечать бесстыдную наготу левого запястья моей спутницы. «Анна-подменыш…» «Анна-тролль…» И все-таки она влекла меня дальше, кричала и звала, и измученный оркестр утратил важность, потому что сам особняк, скрипя и грохоча, заиграл печальную мелодию. Часы с херувимом остановились. С потолка посыпались кусочки штукатурки и позолоты.
– Чего вы все боитесь?
Анна закружилась, взметнулось красное платье. Но к этому моменту нами действительно завладел страх. Окна во всем доме были распахнуты или разбиты, внутрь ворвался леденящий холод. Восточные гобелены стремились улететь. Люстра со скрежетом сорвалась со своей розетки и рухнула на паркет, во все стороны полетели осколки и брызги крови. В вестибюле от оставленных без присмотра свечей заполыхала огромная елка, и несколько находчивых гостей потушили ее струями пены из бутылок с игристым. Дерево превратилось в мокрый, дымящийся, вонючий труп. Разлетевшиеся попугайчики кружили по бальному залу, когда мир снаружи внезапно начал бледнеть и светлеть.
– Да что случилось?
Но даже Анна опомнилась и принялась озираться, стоило теням измениться. Прошествовав по сверкающим лужайкам, колоссальная, белая заря Нового века насквозь пронзила погрузившийся в хаос бальный зал. Она вспыхнула где-то за деревьями, и особняк застонал: из-за горизонта показался краешек светила – и в тот же миг копье из света ударило в одно из окон бального зала, отчего стекла – справа налево, одно за другим – начали лопаться, превращаясь в сияющие плюмажи осколков.
На некоторое время все стихло, кроме плача и кашля, звука падающих обломков. А потом взгляды вновь устремились на Анну. «Тролль…» «Ведьма…» Однако теперь она, усыпанная пылью от штукатурки и осколками стекла, выглядела маленькой; безвредной, беспомощной и увядшей. Я помог ей удержаться на ногах. Ее глаза превратились в темные провалы, торопливое дыхание отдавало кислятиной. Она казалась невероятно горячей и легкой. Как люди могли винить ее… в этом? Но они один за другим поворачивались, медленно приближаясь к нам с ненавистью на губах и нуждой обвинить кого-нибудь или что-нибудь. «Тролль…» «Ведьма…» Я потащил ее прочь между столами, однако нас оттеснили почти в угол, как вдруг сквозь разбитые окна донеслись крики. «Конюшни!» и «Вельграндмастер!», что-то в этом духе. Странные гильдейцы и гильдейки, будто сомнамбулы, моргнули, повернулись и отправились туда, сперва медленно выбираясь через пустые оконные рамы, а потом – по снегу, усеянному яркими тельцами попугайчиков.
Мы с Анной последовали их примеру. Все побежали, и морозный воздух наполнился отдаленным лаем злопсов, запахом дыма. Когда я оглянулся на Уолкот-хаус, он все еще был белым и нетронутым, но темные, глубокие провалы окон зияли, как глазницы черепа. Я побрел дальше, спотыкаясь. Анна шла позади все медленнее, пока не увязла в глубоком снегу, опершись на дерево. Волосы облепили ее лицо.
– С
