Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Ремесленный люд закружился по площадям, наспех вооружаясь. По жандармским цепям прошло оживление, винтовки взяли наизготовку, от казарм выдвинули конных — уже не с плетьми, но с оголенными палашами. Это было больше предосторожностью, чем угрозой, но до погрома всё же не дошло. Огонь ярости горожан был жарок и трескуч, но короток — как пожар в сухой траве. Как из-под земли высыпали на площадь крепкие низкорослые мужики в коричневых брезентовых робах. Толпа горожан жаждала боя, но каждый из них по отдельности — уже не был столь решителен. Землекопы же — действовали сообща. Не устраивая по пути драчек и не отвечая визгливым бабам, они хватали самых горлопанов и безжалостно пускали им кровь. И толпа, пораженная их готовностью убивать, дрогнула… попятилась, закружилась водоворотами, отхлынула в проулки да подворотни, и там присмирела, наконец…
Всего часом спустя горожане были вновь заняты только своим скарбом.
Духовничество Храма Колодца и сам Старший Духовник лично — пожаловали ремесленникам, согнанным с места, брезентовые шатры, что остались с прошлогодней весенней ярмарки. Брезент ощутимо припахивал плесенью и был изрядно потрачен мышами, но что было делать — снова собирался над городом дождь. А посему — горожане, невнятно и безадресно ропща, потащились на пустырь, отведённый городской управой для установки палаточного лагеря. Целыми семьями, наравне с бабами и ребятишками — впрягались и волокли на спинах бесформенные полотнища… Каждая семья норовила отхватить себе брезентовую бухту потяжелее, а значит побольше — чтоб, стало быть, и шатёр был попросторнее, чем у соседа. И дрались уже, в основном, только за одно это. Эх, люди… эх, человеки!
Волны коричневых курток, одна за другой попадающиеся им навстречу — не порождали уже ни всплесков, ни пены.
Они миновали друг друга — встретившись, но не сцепившись. Горожане расступились, и землекопы просочились насквозь, словно волны Большого Грязного Моря до той ещё поры, когда земля не стряхнула с себя морскую воду и не возвысилась над нею, заключив воду в свою плоть, обернув её волдырями озёр или венами рек… До сотворения Мира, если говорить попроще…
Обе волны ушли к своему берегу, и оба прибоя грохотали потом, но — каждый на своём берегу. Горожане стучали молотками, загоняя шатровые колья в землю, внезапно и непонятно отвердевшую. Землекопы издали отвечали им железным стуком ломов и кувалд. Уже к вечеру подняли над бывшей Ремесленной камнебойные маятники — закачались в темнеющем, запорошенном мошкарой небе, железные скелеты собранных рам. Потом в темноте, уже при свете факелов — их опробовали, наскоро повалив первый дом.
Тьма сгустилась за считанные минуты. Только что было вполне светло, но вот тучи заслонили край уползающего солнца, и резко похолодало, начал сеять холодный мелкий дождь. Мошкара в темноте царствовала безраздельно — лезла в глаза, забивала ноздри. Принесли ещё с десяток вёдер с углями и травой, и дым от них растворил последние крупицы света — даже факела расплывались в ней тусклыми дрожащими пятнами.
Лошади, впряженные в маятниковые рычаги — задыхались в дыму… То одна, то другая — выбывали из строя… просто вставали, уронив голову до копыт, и рябь непрекращающихся судорог морщила им загривки.
Один маятник всё же сумели раскачать, как следует.
Тот был страшен — проносящаяся туда‑сюда в темноте ржавая многопудовая тяжесть.
Звук от соприкосновения камнебойной бабы со стеной переполошил округу. Только-только успевшие утроиться на ночлег горожане решили было — Духовники совсем ополоумели, раз приказали разносить покинутые дома пушечными залпами. Так ведь и выглядело — камень, стиснутый арочной кладкой и напряженный весом верхних этажей, раскололся с таким оглушающим треском, будто это раскат грома не удержался в небе и прокатился по всей гулкой земле разом…
Война, что ли началась? С кем?
Стояли люди около трясущихся под ветром шатров и переспрашивали друг друга: Война? Похоже… Или обойдётся?
Известковая пыль клубилась над кварталом, как пороховая гарь. Осколки камня, выломанные первым ударом — картечью ушли в бурьян, без следа и памяти поглотивший Ремесленную. Сначала сухие заросли потревожено качнулись…, а потом что‑то огромное, состоящее из множества малого, вдруг с беззвучной яростью вспорхнуло оттуда — горожане, глазевшие от шатров, и землекопы, качавшие маятник, да и жандармы, стоящие оцеплением, в один голос твердили о мохнатых глазах, глядящих на людей из темноты…
Лошадей охватила паника — одна рванула так, что оборвала постромку, и без всадника умчалась прочь, высоко подкидывая блестящие подковы. Люди побежали бы тоже, но тут дом, из-под которого выбили фундамент — осел, накренился… и рухнул, накатив на бурьян и на ту мохноглазую жуть, что пялилась оттуда, такую лавину обломков, что даже её смял… запорошив всё, и видимое, и воображаемое, едкой стоячей пылью.
Кашляя, люди откладывали ломы и веревки, расходились по домам, чтобы продолжить завтра, как только рассветёт.
А небо над бывшей Ремесленной начинало отсвечивать странным, зеленоватым и неосязаемым светом — так светятся ночами изнанки досок подгнившего тротуара, если хозяин перевернул их для просушки под солнцем, да так и забыл вернуть обратно. Никто не знал, что сулит эта новая напасть, но скоро во всем городе не осталось ни единого пальца, не ткнувшего в сторону бывшей Главной городской улицы.
На пустыре, среди только что растянутых шатров — жгли костры, и горожане, оставшиеся без привычного крова, жались к ним и к друг другу. Все настолько устали, и были так напуганы, что и до драк уже толком не доходило. В конце концов поделили все места под небом — пусть худо-бедно, но миром.
А потом появился этот старик — высокий, как жердь, и сухой, как она же, но с лицом таким опустошенным и бледным, что даже те, кто раньше соседствовал с ним на Плешивом току, его не узнавали.
Тот старик — ходил среди людей и говорил им…
Поначалу его гнали взашей от костров — он не спорил и попросту шёл тогда на другие огни.
Потом гнать перестали — рассказы старика хоть и пугали, но вместе с тем и дарили робкую надежду. Его начали подзывать — освобождая место у огня, предлагали кипятку или, кто имел такую возможность, горячего супа…, но старик от угощений отказывался и, договорив своё, всё равно уходил к другим кострам.
До наступления глубокой ночи он успел обойти всех!
Шторы на входах шатров
