Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Цирк — тоже работал на Храм! А как же иначе?!
Жандармы сопровождали уродов, когда их привозили на площадь — в высокой телеге, но укрытыми рогожей поверх голов.
Когда рогожу снимали, то всем становилось видно — их рожи были подобны кожаным маскам, что истончились до дыр, сквозь которые просвечивали зубы и бугристая мякоть десен.
Теперь Луций был совсем как они — скулы его обросли гроздьями волдырей, а потому бесформенно отвердели… будто корка грязи, небрежно развороченная тележным колесом. Вместо левого века лохматились края обширной дыры, второе веко срослось с бровью, полностью обнажив глаз, бельмом выкаченный наружу. Не мудрено, что уже несколько ночей он толком не может спать, и вместо снов приходит этот колышущийся тенями обморок. Нос его совсем оплыл книзу, как подтаявшая сосулька — теперь и ниже нижнего надвинутый капюшон его не прикрывал. К левой ноздре изнутри прилепилась огромная, похожая на раздавленного таракана, бородавка…
— Так нельзя, — неизвестно кому пожаловался Луций сквозь слезы, прижигающие лопнувшие волдыри… и вдруг поймал себя на том, что сам сейчас жалуется и плачет, подобно обиженному кем‑то там Кривощёкому.
…Так нельзя… — сказал он внутрь косо треснувшего камня, и голос‑что‑сидел‑там — недовольно заворочался, выползая из каменной норы, как червь.
…Так нельзя… — всхлипнув, повторил Луций этому голосу.
…ПОЧЕМУ? — вроде бы совершенно искренне удивился голос‑сквозняком‑сквозящий‑из‑камня. — НАМ — МОЖНО ВСЁ! ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ У ТЕБЯ — ДАНО ТЕБЕ ЛИШЬ НА ВРЕМЯ… И ПЛОТЬ ТВОЯ — ТОЖЕ… ТЫ ПРИНАДЛЕЖИШЬ ГЛИНЕ. ТЫ ВСЕГДА ЕЙ ПРИНАДЛЕЖАЛ. ОНА ВЫЛЕПИЛА ТЕБЯ И ВЫДАВИЛА В МИР… ТЫ — ЕЁ ДИТЯ…
…Нет… — говорить уже не было сил, и Луций лишь обречённо мотал головой.
…ТЫ САМ РВАЛ КОРНИ! — напомнили ему.
Это было правдой… Воспоминания о матери мелькнули вдруг перед ним — словно шустрая муха пронеслась мимо, брезгливо коснувшись щеки. Короткое присутствие и… нет никого. Остался лишь хрупкий воздух в ладони. Ладони… Луций зацепился за них и потащил из себя веревочку воспоминаний — узелок за узелком…
Ладони, пальцы…
Она смазывала его лицо жиром.
Он сильно обгорел, и она никак не могла поверить, что обгорел случайно. Пальцы придерживали его подбородок, а в ладони другой руки горкой лежала толика дорогого целебного жира…
Пахучие мазки… жир был очищенным и перемешанным с благовониями, но пах… странно, приторно и тошно — чужой спальней, где недавно только лежало разгорячённое и нагое. Женский запах. Наверное, мать для него тайком таскала эту мазь с той работы, про которую в приличных домах не говорят… Ему было противно.
Снова пальцы — теперь это иголка у неё в руках.
Чёрные крупинки пепла въелись под кожу и зудели там, а мать убирала их иглой… странное было чувство — холодное острие в таких её мягких, тёплых руках…
И — всё… Веревочка пресеклась. Он тянул, тянул дальше, но больше ничего не было… Только голос:
— Луций открой… Луций, сукин сын, слышишь меня?
Это тётка Хана… Зачем она здесь?
«Отец…» — спохватился Луций…, но с этим было ещё хуже — лишь брезентовые штаны, да дверь, давным-давно хлопнувшая внизу…
Темнота и пустота обступали его, смыкаясь.
…ЗАЧЕМ ТЫ ЗОВЁШЬ? — вопросил голос‑в‑камне, по-прежнему явно недоумевая — СЕМЯ ОТЦА ТВОЕГО ЗАМЕШАНО НА КАМЕННОЙ КРУПЕ ШАХТЫ, ЛОНО МАТЕРИ ТВОЕЙ…
…Хватит… Не надо… хватит… — заклинал его Луций, и голос его прыгал, делаясь очень похожим на голос обозного старшины в тот день, когда Луций жёг перед ним сундук — мольбы чередовались с зубовным скрежетом и хрипом едва сдерживаемой ярости… Тот тоже хотел, но не осмелился ничего сделать против.
Голос урчал внутри‑всего‑каменного, заметно раздражаясь от его мыслей.
…Прости, прости меня… … — молил Луций… понимая, что молит напрасно. — Я не хочу так!
Он обречённо смотрел вокруг и видел одно и то же — спёкшийся грунт, расколотые стены, таз с землей, задвинутый под голую скамью. Он многое обещал своим людям, но — это было всё, что он сам пока получил. Неужели, это всё, что он получит и впредь?
— Когда лист срывает осенним ветром, то он, крутясь в потоках равнодушной стихии — тоже, должно быть, верит поначалу, что буря отнесёт его на далёкие зелёные луга и бережно уложит на мягкое… Знает ли он, что — быть ему обтрёпанным, быть истерзанным, извалянным в сырой грязи, истоптанным копытами случайной лошади? А что было бы, если б он знал это с самого начала? Так и истлел бы, не отрываясь от ветки? Сумел бы устоять перед могучим порывом, сдирающим последнюю черепицу с крыш? Да что бы ты делал, Луций с бывшей Ремесленной, сын семени отца и лона матери? Что бы ты делал, Новый Наместник? — так сказал Старик, пришедший сюда постоять над ним…, но Луций не услышал его — голоса надрывались вокруг с такой яростью и таким шумом, будто мололи камень чугунными жерновами — прямо в голове. Резало глаза — вместо слёз высыпалась из них сухая колючая труха.
Старик вдруг низко поклонился Луцию… и в глазах его больше не было ни малейшего признака насмешки.
На шее у старика болталась на шнурке золотая монета, греховно продырявленная гвоздём. Господин Шпигель, случись ему когда‑нибудь восстать из мёртвых и оказаться здесь — наверное, мог бы узнать в ней одну из тех, что не досчитался у себя когда-то.
— Значит, — благосклонно спрашивал его Луций, на мгновение отвлекаясь от боли, — не прячешь ты от людей то, что я даровал, одну из пяти?
Кривощёкий кивал подобострастно, ластился к старику — жался, будто прикормленный пёс, к его ноге:
— Да, Хозяин. Не прячет. Я видел!
«Откуда ты опять тут взялся? Я же отослал тебя…» — с недоумением думал про Кривощёкого Луций. Но вслух говорил:
— Хорошо…
— Люди слушают его!
— Хорошо…
— У него ловкий язык. Он истов в речах, люди слушают его и уже готовы проникнуться!
— Да…
— Очень скоро они поймут, чего ты желаешь от них, и примут это!
— Помыслы — это лишь серебро, а я дал себе зарок не прикасаться к нему… Лишь дела, доделанные до конца, сверкают подобно золоту!
Это был уже не Кривощёкий. Кривощёкого давно не было здесь — он выслушал очередные распоряжения и убёг в город, крысой пробравшись через бурьян. Луций же сам его и оправил… Да, точно — сам приказал камню ненадолго и нешироко расступиться…
Это старик сейчас отвечал
