Былины Окоротья - Егор Андреев
– Довольно, Калыга. Ты их так до смерти забьешь. – Всеволод перехватил занесенную для очередного удара плеть. Сурово глянул в перекошенное злостью лицо и тихо процедил: – Остановись. С них достаточно.
Тютюря вырвался из хватки, распаленный, дышащий диким гневом.
– Сучьи дети, спали! Спали на посту! Оттого и не услышали, как тати в лагерь прокрались. Как коней свели. Курвины обсоски!
– Прости, Митрий, не иначе бесы в сон сморили, – простонал Чура, хватая ртом воздух. С левой стороны лицо опричника чудовищно распухло, оплыв подобно воску. Тугой валик кровоподтека, проходящий от виска до подбородка, указывал, куда попал плетеный сарвень [45].
– Заткнись, собака! Да знаешь ли ты, сколько я за сваво сивку на торгу отдал?! Такого скакуна теперь вовек мне не сыскать. А ты…
– Уймись, Митрий, – подал голос Петр, решительно одернув Тютюрю. Выйдя вперед, молодой княжич встал перед распростертыми на земле опричниками. – А вы двое поднимайтесь.
Семка и Некрас тяжело встали на ноги, восстав из грязи и пыли парой чумазых пугал. Последствия порки быстро расцветали, разукрашивая физиономии приспешников в багрово-синие тона. Разглядывая их, Петр некоторое время растерянно молчал, явно не зная, что сказать, как поступить. Отыскав взглядом воеводу, он обратился к нему с тихой просьбой:
– Всеволод Никитич, подсоби: в таких делах у тебя опыта поболе будет. Рассуди, как с ними обойтись.
Всеволод спиной почувствовал устремившиеся на него взгляды. Он и не заметил, как вокруг них собралась почти вся дружина. Притихшие гриди ожидали, что будет дальше.
– Вообще-то это люди Митрия, ему и до́лжно решать. Но коль ты просишь, княже… – Всеволод, приложив ладонь к груди, поклонился молодому князю. Обернулся к провинившимся сынам бояр, окинул их холодным взглядом. – Правда ли, что, презрев приказы своего атамана, вы, вместо того чтобы в карауле бдети, спали? – возвысил голос Всеволод так, чтобы его слышали все собравшиеся на поляне.
Поникшие Чура и Рытва подавленно притихли, вперив взгляды в мыски собственных сапог.
– Ну, чего же вы молчите? Языки отсохли?
– Никто не думал, что в энтих сраных пущах вольный люд таится. До ближайшего большака три дня пути… – наконец промямлил Чура, и непонятно было, отчего его слова звучат невнятно. То ли от вины, то ли от побоев Митьки.
– Не думали, значит… А ведь вас о том предупреждали. Меж тем трое марьгородцев из-за вашей разнузданности и небрежения, которое в военном походе сродни предательству, сегодня пали. Они не вернутся к семьям, больше не обнимут матерей и жен. Были б вы из городской дружины… – Всеволод, не оборачиваясь, обратился к одному из десятников: – Ну-ка, Пантелей, напомни, как там по ратному уставу предписано с проспавшими врага растопчами [46] поступить?
Десятник сплюнул, поправил ремень на поясе и, засунув за него большие узловатые пальцы, хрипло выдал:
– Охотно. За точность я не поручусь, память уже не та, но ежели во своих словах, то будет апримерно так: «Прогнати их сквозь другов и товарищей дружинных, полосуя спины апричастных нещадно, покуда шкуры не заплачут кровию и лоскутами с телес повинных не сойдут. Апосля того как ноги их держать уже не смогут, взять вервии пеньковой крепкой да повесить оных у дороги за шею и до самой смерти». – Пантелей задумчиво почесал затылок. – Хм. Вроде на том все.
Семка и Некрас испуганно вскинули головы и побледнели так, что синяки на их избитых лицах стали казаться чумными бубонами.
– Слыхали? Для тех, кто предал своих товарищей – неважно, по наущению ль врага или собственной глупости, – кто изменил тем, с кем ел с одного котла и спал под одним небом, нет другой дороги, кроме как пенька на шее.
Всеволод замолчал, позволив бедокурам осознать услышанное. Под хмурым взглядом Калыги и обеспокоенным – Петра выждал паузу, прежде чем продолжить:
– Но на ваше счастье – аль беду, тут как посмотреть – опричный стан вроде как к дружине не относится. И вешать сынов знатных бояр без суда и разрешения князя я не имею права, а потому гуляйте, ешьте, пейте, спите. Вот только помните, что даже самый нерадивый кмет из дружины лучше, чем любой из вас. Знайте, что теперь Некрасу Чуре и Семену Рытве веры нет и более не будет. Никто из вас не встанет больше в караул. Ни один из гридей не рискнет собою ради спасенья ваших жизней. Вы теперь сами по себе и никогда не станете частью защитников Марь-города. Идите.
Опричники несмело переглянулись, словно не веря в свалившуюся на них удачу. В то, что удалось так легко отделаться. Шмыгнув разбитым носом, Некраска, подволакивая ногу, побрел сквозь строй кметов. Рытва, стрельнув злобным глазом в воеводу, двинулся следом за дружком. Воины безмолвно расступились перед ними, отводя взгляды в сторону, стараясь не смотреть на побитых и униженных дворян. А походка барчат, поначалу неровная и дерганая, становилась все уверенней и живче. Радость от минувшей их кары проступала на лицах приспешников, как отстоявшаяся вода над грязью в луже.
Глупцы. Любой кмет, стоящий сейчас на поляне, позволил бы отсечь себе руку, лишь бы не оказаться на их месте. Поскольку каждый из людей Всеволода знал: что в бою, что в поле одиночкам трудно выжить. Когда нет того, кто готов поделиться с тобой куском хлеба, теплым одеялом, подставить плечо в трудную минуту, заслонить собственной грудью от врага, смерть твоя лишь вопрос времени и удачи.
Но не все безропотно приняли решение воеводы.
– Не слишком ли много ты на себя взвалил, сделавшись судиею? Верно, позабыл, что в Марь-город возвернуться когда-нибудь придется, – вонзился в ухо Всеволода ядовитый шепоток Калыги, достаточно тихий, чтобы его не услышал Петр. – Отец Чуры заседает в городском совете, а семейство Рытвы за богатство и влияние уважают многие бояре. Одно дело мне их поучать – как-никак я их атаман, дворянин в седьмом колене, – другое дело ты… Швыряться подобными выраженьицами… Поостерегся бы ты, Волк. Они тебе такого не забудут.
– А последние мои слова не только им предназначались, – так же тихо бросил за спину Всеволод. – Семка и Некрас, конечно же, виновны, но не более
