Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

Выходит, человеком Мара себя не считала.

— Я разрешила тебе пойти со мной, а значит, пока я рядом, ты никому не причинишь вреда. Оставь при себе свою стужу.

Мара долго смотрела на нее в упор. Что-то решив для себя, опустила руку и пошла вперед, как ни в чем не бывало. Луговички, что столпились позади хозяина полей, за ней не последовали. Смотрели на Яснораду и Баюна огромными и голубыми, что само небо, глазами.

— Никогда больше через мои поля не ходите, — гневно сказал полевик.

И исчез, забрав с собой сыновей.

Яснораде стало неуютно. Она без году неделю в Нави, а уже успела нажить себе врага. Но о своем решении взять в попутчицы Мару она не жалела. Пошла бы царевна через поле одна, не осталось бы ни ржи с пшеницей, что колыхались на ветру, ни трав, ни цветов луговых. Покрыл бы поле белый саван, весь урожай под собой схоронив.

— Идем, — со вздохом сказала она Баюну.

У кромки полей они встретили шустрого межевика. Братец луговичка, тоже маленький ростом, но с очень загорелой кожей, при виде чужаков ойкнул и бросился прочь, сжимая в руках пойманную — для отца-полевика, верно — птицу.

— Трусишка, — ласково рассмеялась Яснорада.

— И я бы напугался, если бы кто-то привел ко мне царевну стужи, — буркнул Баюн.

И снова Мара не разглядела в словах кота почти не прикрытый смысл, ни упрека в них не увидела. Но, к удивлению Яснорады, отозвалась:

— Они — весна, я — зима. Мы плохо уживаемся друг с другом.

— Покажи мне того, с кем ты можешь ужиться…

— Баюн, — мягко попросила Яснорада.

Остаток дня шли они в молчании.

***

Катилось яблочко по блюдцу, открывая взгляду Яснорады многоликую, причудливую Явь. Вернее, только одну ее часть.

Вернее, только одного человека.

— Любуешься своим ненаглядным? — мурлыкнул Баюн, показываясь за спиной.

Яснорада вспыхнула. Подавила порыв спрятать волшебный подарок Ягой.

— Он не мой ненаглядный, — запальчиво возразила она.

А взгляд так и притягивало отражение в блюдце: смоляные волосы и глаза колдовские, серые.

«Простое любопытство» — убеждала саму себя Яснорада.

Но сердце полнилось тревогой за Богдана, когда он глядел в пространство стеклянными глазами. Что он видел? Что внушало ему страх? Не могла Яснорада наблюдать за ним постоянно. И помочь ему тоже ничем не могла.

— Как же, как же, — снова промурчал Баюн. Новые нотки появились в его голосе. — Вижу, как взгляд твой, обращенный на красавца-молодца, туманится, словно хмелеет. Знаком он мне, этот взгляд. И сердечко твое, небось, бьется пуще обычного, когда на гусляра своего смотришь?

— Бьется, — призналась Яснорада.

— Ох, известно мне это томление. Влюбляешься ты в него, Яснорадушка.

Она вспыхнула, словно лучина.

— Но я ведь почти его не знаю…

— Иногда и жизни не хватит, чтобы человека узнать. А иногда с первого взгляда чуешь в нем что-то свое, родное.

— А ты когда-нибудь такое чувствовал? — полюбопытствовала Яснорада, и без того донельзя смущенная.

Баюн пробормотал что-то в ответ. Значит, как ее донимать своими уроками о любви — так пожалуйста, а самому отвечать…

— Ну скажи, скажи, — умоляющим голоском протянула она. — Есть ли у тебя на примете славная кошечка? Какая-нибудь прекрасная мягколапка?

— Не нужна мне никакая кошечка, — фыркнул Баюн. Выпятил грудь. — Я и без того хорош.

— Ага, — прыснула Яснорада. — Сильный ты и независимый.

— Ты потому гусляра спасла, что что-то к нему почувствовала? Потому что его полюбила? — раздался холодный голос.

Яснорада, успевшая позабыть о Маре, вздрогнула. Медленно отозвалась:

— Нет, не потому.

— Точно? — Мара не опустилась на траву рядом с Баюном и Яснорадой. Осталась стоять и глядеть на них сверху вниз, словно царица со своего помоста. — В свитках берестяных много таких историй. Богатыри своих зазноб спасают, да и те порой не отстают. И все они о любви твердят, как будто это чары какие, способные человека направить или изменить.

— Чары… — задумчиво произнес Баюн. — Может, оно и так, да только чары эти созданы не человеком.

— А кем же? Богами? Родом? Матерью Сырой Землей?

— Да кому ж это ведомо?

Мара поморщилась.

— Почему у ведуний нельзя спросить?

Яснорада тихо рассмеялась.

— Боюсь, этого не знают и они.

Мара поджала губы неодобрительно, смерила кота студеным взглядом.

— Их задача — ведать, как задача Вия — судить, а Мораны — царствовать.

— Сложные вопросы ты задаешь, царевна, — хмыкнул Баюн. — Те, на которые не каждый колдун и ответит.

Яснораду все ж радовало, что Мара их задавала. Навь ли тому причиной или нечто иное, прежде сокрытое, но царевна будто и впрямь пыталась понять людей. Что они чувствуют, отчего поступают так, а не иначе…

Но хватит ли этого, чтобы однажды она изменилась? Способна ли Мара сама научиться чувствовать, а значит, стать по-настоящему живой? Перестать быть прекрасной каменной статуей — совершенной снаружи, но полой внутри, мертвой, как оставленное ею царство?

Или зима, пускай и рукотворная, навеки останется зимой?

Глава двадцать четвертая. Квалификация нечисти

— Так, ну что я могу тебе сказать… — протянул Матвей.

Богдан потер виски. Солнце нещадно било по воспаленным глазам. Всю ночь он промучился без сна, а в награду увидел в своей комнате новую тень. Если бы события последних дней и недосып так его не вымотали, наверное, пополнение в славном семействе клякс его бы напугало. Потому что фигура эта казалась хоть и размытой, но слишком похожей на человеческую. Да еще и с него ростом.

Они сидели в школьной столовой. Матвей только что впихнул в себя обед (вместо выделенного руководством школы часа это заняло у него минуту). Теперь, полный сил, он готовился рассказать Богдану все, что успел узнать. При том, что новые сведения от друга он получил утром, по дороге в школу.

— Если взять за основу, что первая… главная, назовем так… клякса… тьфу, главное существо — это домовой, то худая, узкая и длинноносая — это кикимора.

— Болотная? — устало спросил Богдан.

На этом все его знания о кикиморах себя исчерпали.

— Они бывают и домовыми, — почему-то радостно поведал Матвей.

Богдан щурил один